Ольга Аль Каттан - Сто лет полуночества

Как объяснить, что её приход — это не смерть. Как рассказать, что она — есть жизнь. Только другая. Как научить любить? Осень.

По длинной дороге в никуда мчится машина. Солнце проникает за стекло, согревая душу. Врассыпную из‑под колес бросились пожухщие листья. В свободном, разряженном от жары воздухе звенит песня. Никогда не любившая больше не плачет. Она научилась любить. Осень.

Мерлин — воздушные взбитые сливки.

Монро — мороженое с пралине.

Хорошенькая куколка с надутыми губками и вздернутым носиком. Все без ума от Мерелин. Все мечтают о ней, все хотят её. Эй! Не проходите мимо! Кому Мерелин на блюде? Бездарную потаскуху кому?

Что вы говорите? Она, оказывается, любит читать? Что? Достоевский? Не смешите меня! Кому нужны твои мысли, желания? При чем здесь твои мечты о серьезном фильме!

Задницу подай в нужном ракурсе, грудью потряси.

Спой, Мерелин. Ля–ля–ля…Полная бездарность с даром потаскушки.

Танцуй, Мерлин. И двигаться не умеет…

А что вы хотели! Мать — душевнобольная, в лечебнице. Отец — кто он — неизвестно и по сей день.

А как вам мыкаться по приемным родителям, и в 16 лет замуж, чтобы опекунша не сдала в приют, так как, переезжая в другой город, брать с собой Мерлин не предполагалось. И что остается?

"С днем рождения, мистер президент", — грудным голосом да с придыханием спела. К экранам вся Америка прилипла. Научилась, Мерелин. Молодец. Так развлекай теперь, весели своих поклонников! Они же отплатят тебе любовью безграничной, немереной.

Любовью? Расширился зрачок.

Любите меня, пожалуйста. Любите меня! Любите! И мать–шизофреничка, и неизвестный отец! Любите, мужья и любовники, и неродившиеся дети…

Зашлась в истерике. Солнцеподобная, чего тебе не хватает? Походов по магазинам с авоськами, стояния у плиты или стирки носков? Тебе это не нужно. А что нужно?

Антидепрессантов с шампанским — жизнь прекрасна!

Попытки самоубийства, еще одной, еще… Сколько их было?

Любите меня! Ну же! Любят. Читая газетные сплетни, смотря кинофильмы, покупая значки, плакаты, тарелки с твоим лицом, улыбкой, глазами… Кстати, какого цвета глаза Мерелин? Кому это интересно? Глаза у всех есть. А вот такая грудь — только у Мерелин.

И такой успех — только у неё, божественной. Успех, о котором мечтают, грезят наяву и во сне. Вот он — успех, красуется в витрине магазина (еще одно признание всеобщей любви) — резиновая кукла с лицом Мерелин. Сдутая…

Американская мечта сбылась. Только никто не хочет цену той мечты знать.

Так какого цвета были у неё глаза?

Танго на крыше. Потрескивает шифер под каблуками. Голуби, разинув клювы, смотрят, не веря своим глазам. Раз–два–три. Только бы не сбиться с ритма, со счета. Как громко играет музыка. Где‑то в самой середине сердца, но не моего. А я слышу.

Музыка оглушает, сбивает с ног. Только бы не оступиться, крыша окроплена дождем, как кровью.

Почему танго? Плоть просит страсти. Можно, конечно, и гопак сплясать страстно, но тело не обмануть. И не пытайся.

Почему крыша? Душа стремится в небо. А крыша — ближайшая к нему дорога.

Танец страсти — сплетение тел и душ.

Танец смерти — неверный шаг — и падение с многоэтажки. Настоящее, без парашюта.

Танец жизни — на сколько бы частей и разбились тела, души будут жить вечно. В ритме движений воспевая то, чего страшится человечество. Поворот, еще один, резче! Танец боли и отчаянья, надежды и веры. Все это танго на крыше, под самым поднебесьем.

Ну что такое вальс — кружение однообразности. Что интересного в джазе — вихляние тазобедренной костью.

Срывайте с души таинственные покровы — вот оно, танго! Безумство на грани сумасшествия, иллюзия единства людей, неразрывного их единения. Когда двое, даже при отсутствии музыки, танцуют под стук своих сердец.

Опасный танец, опасная игра. Много падений, ушибов и даже переломов. Так зачем? Ради чего все это? Чтобы с самодовольной улыбкой бросить: "Кто не рискует, тот не пьет шампанского"? И за что пьют выигравшие смельчаки, когда, снимая гипс и зализывая раны, вновь поднимают глаза к небу? Вы будете смеяться — они мечтают вновь показать свое мастерство танцоров. И именно там, в заоблачной выси, со зрителями–голубями, с невидимым судьей, чье имя не произносится всуе. Разве только боли просят поменьше.

Музыка в сердце врывается вихрем, сжимает чугунной тяжестью виски. Снова. Начали. Сколько танцоров! Как звезд на августовском небе. Кто‑то делает первые неуверенные движения, сбиваясь с такта. Другие в яростной схватке соревнуются, кто лучший в этом танце. А вот и преступившие запретную черту — дворник равнодушной метлой сметет осколки разбившихся, рискнувших безумцев.