Владимир Высоцкий - Черная свеча

Салавар поднялся со скамьи, широко всем улыбнулся. Улыбка его опять смутила настороженных обитателей камеры, а он продолжил, по-видимому, зная ей цену:

— Негодяй заслужил наказание. Мы будем продолжать воспитывать…

— Кувалдой? — насмешливо спросил с верхних нар Есиф Палыч.

Салавар искусно сыграл удивление, голос его наполнили новые, искренние нотки.

— Этого не может быть! Что вы здесь делаете, богоубийца?

— Не понтуйся, Ерофей! Ты все знал наперед и пришел убить меня. Но когда ты, сучья морда, хилял вором и ел из этих рук…

Мышь показал камере свои гибкие ладони, как хороший купец показывает хороший товар.

— Хватит! — хищно оборвал Салавар. — Сегодня вы покушаете из моих рук, и мы — в расчете. Зоха!

— Обожди, Ерофей, — Есиф Палыч сел на нарах, повторил: — Обожди. Позволь переодеться. Рубаху сменить…

— Позволю, если вы не будете открывать рот и произносить разные глупости.

— Спасибо, Ерофей…

Еснф Палыч благодарил спокойно, с достоинством, словно ему приходилось умирать неоднократно, и он знает, как это делается без страха. Спокойствие приговоренного испортило настроение судье. Салавар топнул ногой и строго спросил:

— Еще воры есть?! Слышите, мрази, делайте объявку добровольно!

— А куды им деться? — прохрипел, с трудом поднимаясь, изнасилованный Пузырь. — Здеся они, Ерофей Ильич. Вон Заика ховается. Ворюга первостепенный. За см… Куды ж он подевался, козел? Щас я вас всех на чистую воду выведу…

— Тю-тю-тю! — присвистнул Салавар. — Тимошенко! Никак вас невинности лишили? Вы теперь, получается, не вор, а воровка?!

— Зараз не признаю ихнего закону и желаю…

— Обидели, значит. Попку порвали. Заруби себе на носу: в советах педерастов не нуждаюсь! Воры есть?! Честные!

— Есть!

С нар без суеты спрыгнул Заика, а следом — тот, с бабочкой на щеке. Рядом с Упоровым дернулся Каштанка, и тут же на его челюсть упал кулак моряка. Все получилось почти бесшумно, но Салавар уловил неладное. Однако оно не было осмыслено им до конца.

— В чем дело? — спросил он, сощурился, глядя перед собой уже недобрым взглядом.

Упоров растерянно развел руками, за него ответил доселе не выказывающий себя молодой грузин:

— Пустяки, генацвале. Фраер грохнулся — крови не терпит.

— И я, признаться, крови не терплю, — уже смиренно молвил Ерофей Ильич.

— Потому прошу этих преступников смягчить участь свою покаянием. Кто будет первый?

Заика быстро сунул руку за борт бушлата. Стоящий за ним Зоха был настороже; ребром ладони ударил вора по шее. Тот упал.

— Раскаянье не может быть актом формализма, — не замечая лежащего Заику, решил продолжить свою мысль Ерофей Ильич. — Человек должен внутренне так настроить себя, чтобы вести другую жизнь и поиметь большое отвращение к прежнему скверному существованию. Но ежели в вас не искоренена склонность к желанию блатовать…

Снова был короткий взгляд, укоряющий слушателей за непослушание, и с мукой произнесенные слова:

— …Готовьтесь к худшему.

Лежащего Заику растянули на залитом кровью полу, придавив сверху листом железа. Вор попытался подняться, но две кувалды обрушились на то место, где находились почки. Удары сыпались, не переставая, наполняя камеру гулом. Лицо зэка корчилось в немых стенаниях, как будто он пытался рассмешить пресыщенную подобными зрелищами публику.

Салавар поднял руку. Гул смолк. Молотобойцы отошли в сторону, тяжело дыша и косясь на погнутое железо.

— Поднимите!

До неузнаваемости преображенного испытанием зэка держали под руки. Эмалевая струйка крови поблескивала на сером подбородке. Было очевидно — он почти умер, стоит в сумраке перед вечной ночью, а руки его, как руки слепца, пытаются что-то нащупать перед собой.

— Надеюсь, дружеская критика понята правильно?

Вор с трудом вобрал в себя воздух и выдохнул с кровавым плевком в лицо главной суки Советского Союза.

— Га-га-га, — хрипел Заика, пытаясь протолкнуть застрявшее в горле ругательство.

— Не надо, — остановил его жестом Салавар, брезгливо вытирая лицо белоснежным платком. — Суд освобождает тебя от последнего слова. Правда, Зоха?

Тупой удар в спину Заики дошел до каждого. Вор качнулся вперед, глаза его расширились до неимоверных размеров, скосившись на выросшее из левой части груди острие кавказского кинжала.

— Насквозь! — ахнул один из молотобойцев.

Ерофей Ильич уронил под ноги платок, отшвырнул его начищенным носком сапога, сказал по-деловому: