Михаил Белозеров - Река на север

Она улыбнулась в зеркало, ловя его взгляд.

— Понимаю, — ответил он, собирая станок. Новое лезвие он обнаружил в запасной мыльнице.

— Я догадалась, что ты хочешь подбрить горло — здесь и здесь. Отросло...

— Спасибо, — сказал он. — Ты просто меня пугаешь...

В ее глазах появился вопрос.

— Я уже испугалась самой себя... — Она повернула голову так, что он на мгновение увидел, как волосы перекатились рыжеватым водопадом, и ушла в комнату.

Он дал себе зарок не влюбляться. Он знал, что сумеет все испортить. Он надеялся, что все испортит. Может быть, он боялся за самого себя? Просто он знал, какую цену надо платить, и это не входило в его планы.

Отец — вот кто умел жить. Их было три. Три награды. Орден Красного Знамени. Медаль за участие — одна первой, другая второй степени.

— Не слушай наивно, Миша, когда тебе приказывают. Война — дело грязное, и геройство на ней — дело случайное. В поиске на меня вышел перебежчик — то ли майор, то ли подполковник. Я его в штаб отвел. Через некоторое время генерал вызывает: "Выведи и шлепни...", "Я разведчик, а не палач", — отвечаю. А сам думаю: "К тому же он сам сдался..." — "Делай, что тебе приказано!" "Нет!" — сказал я ему. Немцу тому жизнь спас — пока генерал другого исполнителя искал, злость у него прошла, а мне после войны дали посмотреть мое личное дело, где, между прочим, было написано следующее: "Сентиментален. К работе в органах не пригоден".

Если тебе, например, приказывают занять тот холм, то будь уверен — неожиданностей хватит. Штрафники. До этого я с ними не сталкивался. Звания у них были на одно ниже, чем в обыкновенных частях. И тот майор командовал батальоном. А у меня под началом разведчики — человек десять-пятнадцать. Он мне кричит: "Прячешься, лейтенант! Мать вашу! Атакуй!" Я ему: "Мне командир приказал занять горку и прикрывать слева". Он сразу смекнул, что я герой, не устою, не побегу жаловаться. "Ничего не знаю! Атакуй отсюда!" И пистолетом размахивает: "Я тебя огнем прикрою..." Что делать? У нас одни автоматы. Даже гранат — пара на всю команду. Мальчишки. Соображения у майора никакого. Видно, он свою выгоду имел. Развернулись цепью. Выбежали на склон холма, потом — на следующий. Справа наши — как на картинке: взрывы, танки, деревня горит. Только мы гребень миновали: "Ту-ту-ту..." Крупнокалиберный. Заметили. Очередь — как сваю забивают. И мне одна в живот. Упал. Катаюсь от боли. Друг мой и заместитель, Сашка Кляйн, — звали мы его так за то, что при небольшом росте хер у него был непомерный, — кричит из окопа: "Юра, яблоки!" А я ответить не могу, даже вздохнуть. Он меня и вытащил. Правда, поднять не мог — где на карачках, где боком — доползли. Кровь из живота хлыщет. Пулеметчик за нас всерьез взялся. Пули зигзагами в песок зарываются. Мы через гребень перевалили, и он нас из вида потерял. Сашка у майора санитаров выпросил, и меня в полк отнесли. Так я случайно орден заработал — заработал вместо майора и благодаря ему. А спас меня французский бинокль. Накануне я его в Карпатах с одного "языка" снял. Если бы не бинокль, пуля вышла бы насквозь, а так полковой врач в кишках поковырялся, зашил, и недели две я в повозке у командира полка провалялся — любил он меня за мою наивность и преданность, можно сказать, берег как сына, боялся, что я к нему из госпиталя не вернусь.

Отец таким и остался — наивным до конца жизни. Мать, которая смотрела на него с укором. И в семьдесят он мог привести в дом приятеля, младше его в два раза, и выпить с ним пива. Мать этого не одобряла, но сносила, зная его характер. Впрочем, когда его сын собрался служить, он произнес китайскую поговорку: "Хорошее железо не идет на гвозди, а дельный человек не идет в солдаты".

Незадолго до смерти отец получил четвертую награду — орден Жукова. Тогда у него и появилась привычка при встрече говорить одну и ту же фразу: "Я стар, часто бываю груб, но всегда думаю о тебе..."

Ночью, вслушиваясь, как гусеницы кромсают шоссе, она спросила:

— Ты быстро привыкаешь?

Он едва не спросил: "К чему?", но промолчал и только дотронулся до нее, пусть даже этот жест и давал какую-то надежду им обоим, он просто хотел, чтобы она помолчала, и, наверное, она поняла.

Когда ему задавали подобный вопрос и выматывали — как зубной болью — любым способом, он всегда только мучился. К чему он не был приспособлен, так это к наивной вере в самого себя. Это не имело ни к кому отношения. Веры у него не было, может быть, немного больше равнодушия, но только не веры в благополучный исход — слишком мало у него оставалось времени для работы, и здесь он уж себе не давал спуска и был честен до конца, потому что перед самим собой ему не было смысла хитрить, слишком долго он боролся со своей зависимостью от женщин, чтобы вот так легко предать себя.