Михаил Белозеров - Река на север

— Вы тоже художница? — спросил Иванов, раздваиваясь между звуками за дверью и своими мыслями.

Дадаизм — два раза "да" равнозначно одному "нет". Где-то и когда-то он проходил это.

— Я работаю с батиком, — неожиданно пояснила Изюминка-Ю, — это очень интересно. Я сейчас покажу... — И метнулась куда-то по коридору.

Стройная женщина (потом он узнал, что она профессионально занималась гимнастикой) с уверенными четкими движениями, которая то ли кокетничает по привычке, то ли хочет понравиться. Хочет или не хочет? Такое ощущение, что в этом платье она кем-то обижена. При каждом движении рук выделялись острые лопатки. Иванов вспомнил, что даже не знает, как ее по-настоящему зовут. Наверное, насмотрелась фильмов с участием Эмиля Пуатье — "Изюминка на солнце", или это для нее просто случайность. Он давно не замечал, как рядом выросло столько разномастного народа, который тоже куда-то и для чего-то стремится и имеет собственное мнение. Мягкое "ж-ж-ж..." так и звучало в ушах. Все эти клички или вторые имена, которые его всегда смешили: "Пастор" и "Солярис", "Боб" и "Джек". Как игры в солдатики и куклы. Канули "мои старики" или "предки". Появилось что-то новенькое, чего он уже не знал или не запоминал, словно время повернулось ребром монеты.

— Вначале берут парафин... — услышал он, заглядывая в большую светлую комнату справа, где когда-то у сына располагалась мастерская, а теперь было пусто и на полу валялись матрасы и какие-то бумаги. Обрывки афиш вперемешку со следами одинокой жизни кота и тонким запахом скипидара. Стена напротив в мозаике трепещущейся тени деревьев, создающих эффект присутствия еще кого-то. Божков усаживали на подушках, облачая в длинные свободные одежды. Дымились ароматные палочки, и звучала соответствующая музыка. Попахивало сектантством и идолопоклонничеством. Кое у кого от усердия даже возникли "благостные шишки". И год, и пять лет назад — одно и то же. "Любой пророк должен знать свое место", — подумал Иванов.

Простенок между окнами был разрисован глазами.

— Потом утюгом... — услышал он. — Ну где же вы? — Девушка имела привычку спрашивать интонационно, подставляя плоскую волнующую щеку словно для поцелуя; и он поймал себя на том, что не прочь воспользоваться этим.

— Я здесь, — извинился он.

Она говорила четко и естественно, как актриса, выучившая роль. И улыбка, дополняя маленькие колкие ноздри и блестящие глаза, сразу делала ее лицо искренним и свежим, словно она о чем-то догадалась и спешила поделиться, как ребенок, новостью. Наивность, которая трансформируется в привычку держать голову склоненной набок и глядеть с затаенным укором, словно вопрошая о нечто, скрытом от тебя; и стоило так подумать, как она выберет что-то новое, в случайном, в калейдоскопическом порядке, и будет улыбаться вот так же, обнажая белые ровные зубы, ничуть не жалея потраченных усилий во имя женского наивного тщеславия, во имя солидарности с твоими домыслами. Странно, что ты все это знаешь наперед, а ей еще предстоит догадаться.

— Смотрите, какие насыщенные цвета, — сказала она, встряхивая ткань, и посмотрела прямо ему в глаза.

— Моя первая жена была художницей, — напомнил он сам себе, — если бы... — И после невольной паузы, вспомнив о ней как о мертвой, добавил: — Может быть, она тоже занялась бы этим батиком.

Глупое замечание, вырвавшееся непонятно почему, — довесок былому, надгробию, где рядом с именем и портретом Ганы красовалось и его имя — без даты, без смысла. Запутался. Едва не поверил сам себе — слишком близко стояла девушка. Надежда остаться таким, как есть, рухнула. Теперь он просто сдался, словно перешагнул невидимую ступень, и вдруг понял, что последние пять минут разговаривает с нею, как с Ганой. Та же порывистость, то же движение отбрасывать волосы, и нарочитая угловатость тех лет... И запах... То, что он забыл и о чем боялся вспомнить... То, от чего его по ночам бросало в дрожь. Если бы только у Ганы были голубые глаза. Двадцать лет ничего не стерли...

— Гм-м-м... — Он слегка испугался. Суеверие Саскии жило и в нем.

Прошлое — это то, что ты помнишь, или пытаешься, или боишься вспомнить. Для тебя Янковский все еще идет, спотыкаясь, по лужам со своей свечой в бассейне святой Екатерины, а пейзажи Тарковского полны скрытого смысла. Только ты не знаешь, какого смысла, и лучше бы его не знать, ибо знание здесь разрушает, делает скудным, заставляя стремиться к обратному. Как у него актер в "Сталкере" завязывает узлы на гайке? Попробуйте, ничего не получится. Парадокс Тарковского — оборванные нити, оборванные диалоги. Тарковский, который понял, что надеяться в этой жизни не на кого, кроме как на самого себя. "Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке". Удивляют только формы, ведь к мысли привыкаешь быстро, — пусть маленький, пусть слабенький, но это твой огонек, и ты донесешь его.