Михаил Белозеров - Река на север

Сын отошел и все так же молча изучал асфальт. Языком ощупывал потрескавшиеся губы. В детстве, рисуя, он так же помогал себе языком. Но теперь эти движения у него были совсем иными, словно он проверял у себя передние зубы.

— Я не говорю суеверно "до свидания", — произнес, глядя на Иванова, господин полицмейстер. На его мундире уже переливались две черные бабочки, а где-то над макушкой нет-нет да и мелькала еще одна. Или Иванову это только казалось?

— Я тоже, — ответил Иванов, — послушайте. — И господин полицмейстер внимательно посмотрел на него, слишком внимательно, слишком пристально. — Прощайте...— Он не нашелся, о чем спросить, он только подумал, что господин полицмейстер и в последний момент не разочарует его.

— Надеюсь, в переносном смысле, — заметил господин полицмейстер, все еще удерживая его руку в своей руке.

— Да, — ответил Иванов, освобождаясь от его ладони и цепкого взгляда, и пошел к сыну.

Господин полицмейстер сыграл свою роль. Сыграл до конца, чтобы оставить легкое недоумение окрика издали, что, казалось, относится не к тебе; грома, что прокатывается за далеким лесом; случайного прохожего, не напавшего в темноте. "Может быть, он просто пожалел нас?" — гадал Иванов. Даже его бабочки казались ему симпатичными. Сейчас, когда он уже не видел лица господина Дурново, он испугался, что ошибался все эти три дня, ошибся в своем чувстве к нему, которое напоминало ему в господине полицмейстере отца, и о котором он почти забыл или свыкся с мыслью, что забыл. Но оказалось, что он ничего не забыл, и он подумал, что с годами он сам становится никудышным сыном. Он даже забыл, что был им когда-то. А господин Дурново напомнил ему об этом, и ему было приятно, что где-то в груди у него рождается теплое чувство.

Они миновали ворота и спящего часового, на верхней губе которого все так же поблескивали капли пота.

— Я тебя не понимаю... — начал сын, когда они вышли на улицу, в тень раскидистых каштанов.

У него была привычка, как у женщины, начинать издали. Некоторым из них его занудство даже нравилось, а Изюминка-Ю, наверное, принимала это за твердость характера. Одна Саския не особенно церемонилась с ним, быстро приучив стирать собственные майки и носки. Но опрятнее от этого он не стал, и рубашки вечно были испачканы краской и мелом.

— Мы уезжаем... — объяснил на ходу Иванов, вытирая руку о штанину. Он не любил долгих мужских рукопожатий.

— Куда? — переспросил сын.

Они уже отошли от ворот, и Иванов оглянулся — теперь здание полиции не казалось таким грозным, оно даже съежилось и наполовину ушло в землю. Возможно, оно страшилось открытых пространств.

В восемьдесят пятом Иванову тоже повезло: у самолета, на котором он летел, при посадке согнулось шасси, и они, крутясь на брюхе, проехали поперек взлетной полосы, снесли аэродромное ограждение и въехали в лесок, смяв с гектар молодых сосен. Он даже не успел испугаться. Зато потом искал по салону галстук, китель, а главное — документы и деньги, которые у него были в рубашке и которые предназначались сыну. В памяти остался лишь женский визг и неимоверная давка, в которой он крутился со всем отчаянием обреченного.

— Ты и твоя девушка, в Париж...

— А... — вяло удивился сын. — Неплохо...

Он выглядел так, словно только проснулся, и, наверное, эта его расслабленность нравилась женщинам по утрам, словно ничего другого они в нем знать не хотели. А может быть, новое поколение было помешано на сексе, и это было выше понимания Иванова. Может быть, они просто закрывали глаза на все остальное. Он не стал говорить ему всей правды, и полуправды тоже, хотя знал, что его правда не интересует ни сына, ни господина полицмейстера, ни тем более его заместителя — доктора Е.Во. Если она вообще кого-то интересовала! Может быть, только Изюминка-Ю верила ему больше всех остальных. Но он знал, что это продлится недолго. Он сунул руку в карман и суеверно скрестил там пальцы.

— За какие заслуги? — поинтересовался сын.

— Что? — спросил Иванов.

— За какие заслуги? — переспросил сын.

Иванов впервые за сутки испытал облегчение. Может быть, сын таким образом протягивал руку во спасение.

— Не твое дело, — ответил Иванов, — собирайся и уезжай.

— Я тебя не понимаю, — снова удивился сын.

Когда-то они разошлись. Сделались почти чужими и теперь не могли жить иначе.

— А чего здесь понимать, просто вы оба мне мешаете...

— Кто? — удивился сын. — Ну я положим... — Он недоуменно посмотрел на него.