Михаил Белозеров - Плод молочая

Я бы...

Я бы мог...

Но для этого надо было забыть о такой штучке, как совесть или брезгливость, — называйте как хотите.

Но, может быть, хватит.

Я сижу сейчас за крохотным столом, на котором помещается машинка, стопка чистой бумаги, непочатая банка тушенки и ситцевый мешочек с гречневой крупой. Справа от окна висит гирлянда из лука. И когда я перевожу взгляд с панорамы за окном, мне кажется, что лук горит рыжим огнем даже в контрасте света, проходящего оттуда, с залива и с широкой низины, по которой течет речка-ручей. Она течет сквозь заросли ивняка по мелким порогам, извивается, гремя и падая со скал, делается шире, болотистей в пойме, где в глубоких местах против течения застыла темноспинная форель, где ветер терзает серебристую листву и свет особенно ярок, потому что мои часы показывают четверть пятого утра, но солнце и не думает закатываться, а лишь приседает над сопками. И я знаю, что через некоторое время встану и возьму одну луковицу, чтобы положить ее в ароматную кашу, и тогда в проем двери просунется хитрющая морда, и пара агатовых глаз будет следить за моими действиями, а влажный нос — улавливать аппетитные запахи, и когда все будет готово, я сделаю вот так — "чму, чму" и услышу цоканье когтей по доскам пола.

Я учусь у природы.

Она не обманет.

Она святая, как дева.

И дом, в котором я живу, тоже не обманет. Он весь обложен и укутан, и потеки смолы с крыши застыли на его стенах, и широкая завалинка, в щели которой иногда начинают сыпаться опилки (тогда я нахожу на мелководье доску нужного размера и занимаюсь ремонтом), делают похожим его на большой валун, прильнувший к склону сопки.

Иногда мне кажется, что дом построен моим отцом, что отец вышел и вот-вот должен вернуться со стопкой дров, и я прислушиваюсь и настороженно жду, и мне хочется, чтобы он пришел и сел на табурет и просто помолчал, как должны молчать двое мужчин, которые понимают друг друга.

Но ничего не происходит и не меняется, и залив блестит, как отмытое зеркало, и сейнеры на нем, как оспины, как стряхнутая кем-то с рук шелуха семечек. Но скоро они начнут уползать, как насосавшиеся пиявки, и скроются в горловине залива, где солнце не может растворить мрачности скал и всегда клубится темная сизая дымка, и откуда порой влетают снежные заряды, и мы с Рексом выйдем из дома и будем спускаться вначале каньоном, по дну которого бежит ручей в темном ложе мха, потом — по течению речки-ручья, потом широким плесом, где галечные косы открыты взгляду и поросли редкой жесткой травою, и солнце будет нагревать наши спины, и комары виться надоедливым облаком, и ветер безостановочно посвистывать над головой.

Но все это происходит сейчас, а тогда...

А тогда я еще не знал, что Анна совсем рядом, словно нас разделяла зеркальная стенка неясности длиною в целую вечность, словно время способно выкинуть с тобой странную штуку и преподнести сюрприз.

Тогда я повернулся к моей бывшей жене (и во мне ничего не шевельнулось и не дрогнуло) и подумал, что когда-то спал с нею и знаю ее всю под этим легкомысленным платьем (если можно назвать платьем то, что откровенно предоставляет вашему взору самые интимные части тела), и интересно, как она изменилась за эти годы (интерес носил чисто плотоядный характер — как если бы вы рассматривали яркий, доступный плод, не вникая в его сердцевину), и осталась ли по-прежнему искушенно-равнодушной даже в последний момент, когда признание в любви или нашептывание нежностей — естественная потребность, которой она совершенно лишена, а точнее, осталось ли это для нее непосильной тайной, о которой она никогда не то чтобы не задумывалась — даже не догадывалась. Долгими ночами, когда она спала безмятежно, как младенец, я мучился рядом, изрыгая самые черные проклятия на голову ее мамаши, которая чего-то там не додала своей доченьке или увещевала так настойчиво, что у нее сломалось что-то внутри, и с тех пор она представляла собой красивый экземпляр самки со спелой кожей цвета коньяка — месячный загар на ленивых пляжах, и личиком последней модели куклы, которая умеет кричать "ау-ау" и полукокетливо-полувульгарно закатывать глаза, что, в общем-то, моя бывшая жена проделывала гораздо виртуознее, дополняя исходный образец очаровательной улыбкой. И все бы ничего, если бы ее кукольность не портил маленький шрам в уголке верхней губы, придавая улыбке двоякое выражение скрытой порчи, словно ваша собеседница чего-то не договаривает, а лишь вот так благосклонно и многообещающе улыбается — так что вам хочется совершить с нею что-нибудь вполне естественное, где-нибудь в укромном месте.