Марио Бенедетти - Весна с отколотым углом

Часто говорят, что в изгнании надо все начинать с нуля. Это неверно. Чтобы как-то наладить жизнь, начинать надо с минус четырех, или минус двадцати, или минус ста. Злодеи, заслужившие свои чины неумолимой жестокостью, палачи, начинавшие с пуританства и кончающие коррупцией, открыли в нашем обществе огромные скобки, которые закроются, конечно, но лишь тогда, когда никто не сможет продолжить прерванной речи. Придется сплетать другую, слова в ней будут иными (ибо множество хороших слов замучено, выслано, пропало без вести), изменятся подлежащие и прямые дополнения, само управление глаголов. В том, нерожденном обществе синтаксис будет новым, и само оно поначалу будет нестойким, хилым, малокровным, чересчур осторожным, но со временем оправится, создаст новые правила и новые исключения, из пепла безвременно сожженных слов возродятся лучшие, а союзы станут прочнее связывать то, что осталось, и то, что вернулось. Однако это не будет подобием жизни, оборвавшейся в — м. Не знаю, к благу ли, к худу, но не будет. И еще меньше я знаю, смогу ли прижиться, если когда-нибудь вернусь, в той незнакомой стране, куда мне вход запрещен. Да, вполне возможно, вернуться из изгнания не легче, чем уехать из родной страны. Новое общество построят не старики, вроде меня, и не молодые, но зрелые люди, вроде Роландо или Грасиелы. Конечно, живы мы остались, но все мы раненые и увечные. Неужели строить будут те, кто сейчас — дети, вроде моей внучки? Не знаю, не знаю. Быть может, этой незнакомой и неуловимой стране будут служить дети, которые там сейчас и живут, а не те, кто запомнит навсегда снега Скандинавии и черное небо шведской зимы, или закаты Средиземного моря и мотоциклетки на Виа Аппиа, или пирамиды Теотиуакана, и не те, кто сохранит в памяти образы нищих детей Аламеды, или наркоманов Латинского квартала, или пьяниц Каракаса, или неудавшийся переворот в Мадриде, или неонацистские шабаши в ФРГ. В лучшем случае они помогут, расскажут, что узнали, спросят, что забыли, попробуют как-нибудь прижиться. Но создадут эту новую страну недалекого будущего — мою родину, которая сейчас еще неведома и непонятна, как загадка, — построят ее сегодняшние дети, оставшиеся там. Видят они по-детски, но ничего не забудут, а зрелища им выпали страшные. Они ощущали себя врагами всему и всем, как юноши 69-70-го, у них забирали отцов, братьев, иногда — матерей, даже дедов, и далеко не сразу могли они общаться с ними через решетку, или через страны, или через стену отчуждения. Они видели слезы и плакали сами у гробов, которые не разрешали открыть, и слышали после грозную тишину на улицах, их насильно стригли, им затыкали рот. Да, конечно, им давали с лихвой все эти роки и juke boxes [20] Музыкальные автоматы (англ.). , чтобы отбить у них неотбиваемую память. Не знаю когда, не знаю как, но именно они, почти бездомные, будут первыми строить зрячую, истинную страну. А как же мы, отслужившие свое? Как же мы, старые рыдваны? Что ж, те рыдваны, которые еще смогут двигаться, помогут (скажу ли «поможем»?) вспомнить все, что они видели. И все, чего не видели.

Уругвайский журналист — международник, работавший корреспондентом одной из болгарских газет в Монтевидео, приехал в Софию. В результате бесконечных придирок уругвайского правительства он вынужден был уехать в Аргентину, но прожил там лишь семь месяцев, так как после убийства Селъмара Мичелини и Гутъерреса Руиса [21] Мичелини, Сельмар — сенатор; Гутьеррес Руис, Эктор — депутат парламента. Были убиты в Аргентине фашиствующими хулиганами. в Аргентине тоже невозможно стало жить людям, высланным из Уругвая. Ему удалось с помощью ООН перебраться на Кубу, а оттуда — в Болгарию.

В Болгарии он жил один, без жены и детей, хотя, конечно, нашел друзей среди болгар, людей пылких, гостеприимных, любителей веселых дружеских застолий; здесь он наслаждался невиданно прекрасными улицами Софии, благоуханием роз, цветущих везде и всюду на этой дивной земле, родине Димитрова, а еще — родине моего друга Басила Попова, который больше десяти лет тому назад написал прелестный трогательный рассказ о двух уругвайцах — подпольщиках, встреченных им однажды в лифте гаванского отеля.

Конечно, он привык и к йогурту, и к православным священникам, и к кофе по-турецки, которого я не переношу. И все-таки невольно чувствовал себя униженным, когда в полном одиночестве смотрелся по утрам в зеркало с непривычным недоумением и привычным смирением.