Аркадий Вайнер - Петля и камень на зелёной траве

– Меня интересует твое отношение к этой истории, – вдруг сказал Севка.

Я молчал – что я мог ему сказать?

– Нет, Алеша, ты уж, будь другом, не молчи, а ответь мне на вопрос, – он встал со стула, подошел и положил мне руку на плечо, и мне было неприятно его прикосновение, но я не решался отодвинуть его. – Я спрашиваю тебя не из праздного резонерства…

– А из чего же еще? – угрюмо отбрехнулся я. – Я – ответчик за брата своего.

– Я хочу, Леша, лучше понять людей – вообще. И тебя хочу лучше понять – в частности…

– Чего же тебе непонятно?

– А непонятно мне многое. Как получается, что молодой писатель, человек принципов и твердых убеждений, взявший себе задачу разоблачить преступность нашего общества и с риском для всей своей жизни, для благосостояния и общественного положения всей своей семьи, раскапывает историю убиения Михоэлса…

– Что-что? – поперхнулся я и сердце остановилось.

– Да-да – историю убиения Михоэлса, я не оговорился. И вдруг этот же человек бежит с наскипидаренной жопой ко мне, чтобы с помощью того же преступного беззакония отвести угрозу справедливого уголовного наказания от своего взяточника-брата. Как прикажешь мне это выстроить в сознании? Как мне это глубже освоить и понять?

Я оглушенно молчал. Севка знает о моих делах. Значит, я уже давно под колпаком. Кто-то настучал. Где-то я засветился. Все это больше не секрет.

У меня стал дергаться глаз. Я зажимал его ладонью, но он испуганно трепетал, прыгал, будто хотел изо всех сил вырваться из надоевшей ему моей башки.

И про мое поведение Севка сказал все правильно. Не проходит, видимо, даром, когда человек столько десятилетий носит маску осла.

– Мы все вместе разрушили мораль, – сказал я. – Растоптали понятия о приличиях. Больше нет нравственности. Нет морали. Но немного любви еще осталось в этом мире. Я люблю Антона. Я его любил. И хотел ему помочь.

– Все правильно, – как резиновый, подскочил Севка и быстро, допросно спросил: – А отца своего ты не любил?

– При чем здесь – любил отца, не любил? – махнул я рукой.

– При том, что ты своими изысканиями хочешь закопать в могилу еще живого папаньку. Тебе не приходило это в голову?

Я молча, тупо смотрел на него, и все мое нутро сводило от тоски и боли, которая, как судорога, охватывает в море неосторожного пловца.

– Поясни мне свою мысль, – попросил Севка. – Чтобы избавить своего брата от позора и преследования, ты готов, вместе со мной, совершить преступление. Ты понимаешь, что это – преступление? И одновременно хочешь выкопать на всеобщее обозрение, на чужой, злорадный погляд давно забытое преступление твоего папаньки? Как это следует понимать?

– Наш отец совершил преступление, имеющее общечеловеческое значение – за ним потоком хлынули бедствия целого народа, – вяло проронил я. – А от преступления Антона не пострадал ни один человек…

– Фи! Алеша! Что это за позиция для нравственного человека? Или должно быть по-нашему – все шито-крыто, или по-вашему – все пусть судит гласный суд! Разве не так?

– Так, – устало кивнул я.

– Но так не бывает и так не будет! – отрубил Севка.

– Почему?

Потому что я понимаю не хуже тебя, что происходит вокруг. Поверь мне – ты не один уродился у нас такой умный. И хорошо, что ты пришел, потому что я все равно собирался с тобой поговорить. И предупредить тебя.

– О чем?

– Чтобы ты унялся. То, чем ты занялся, – блажь, благоглупость. Ты хочешь заглянуть мамке-родине под подол и рассказать всем, что ты там увидел. Тебе этого сделать не дадут, а растянут на колене и будут долго, с оттяжкой, очень больно стегать!

– А другие не знают, что там – под подолом?

– Кто-то знает, другие догадываются. Но все молчат. Они понимают бессмысленность твоей суетни. Пойми на примере с Антоном, что мы здесь сами уже никогда не разберемся – что хорошо, а что – плохо! Мы единственная в истории страна, призвавшая добровольно на княжение иностранцев – варягов, поскольку сами не могли разобраться со своими делами. И теперь – через тысячу лет – мы не в силах этого сделать, мы все повязаны корыстью, родством, соучастием. Надо тихо сидеть и ждать новых варягов!

– Новые варяги и воздадут всем по заслугам? – поинтересовался я.

– Может быть. Не знаю. Но нам лезть не следует. Поверь мне, Алеша, не суйся ты в эту историю, – сказал Севка, и лицо у него было уже не залихватски-веселое, а серое, напуганное, огорченное.

Все кругом – запыленное, заброшенное. Я встал, подошел к раковине и хотел завернуть кран, из которого с надоедливым острым шипением и клекотом била горячая вода. Севка перехватил меня за руку, покачал головой и одними губами прошептал: