Аркадий Вайнер - Петля и камень на зелёной траве

– Не надо! Хуже прослушивается, – и показал пальцем на ухо, а потом куда-то на потолок.

– Ты не из-за меня, и не из-за отца сейчас ломаешься, – сказал я ему устало. – Ты за себя, за свое место боишься…

– Эх, Леха, дуралей – ничего-то ты не понимаешь. Я сейчас и за себя, и за тебя, и за отца ломаюсь. Я не хочу, чтобы повторилась история с праведным Ноем и его сыновьями. Я не хочу, чтобы ты демонстрировал, как Хам, наготу своего выпившего отца, я не хочу, чтобы ты был проклят, а мы с Антоном благословлены. Поверь, Алеша, я ведь тебя люблю – ты мой младший брат…

– И, как старший брат, выполняешь поручение своей конторы? Это они велели тебе пугануть меня? Севка грустно усмехнулся:

– Они просили меня поговорить с тобой. Если мне не удастся тебя убедить, пугать они станут сами…

И вдруг я с ужасом увидел, что из его глаз текут слезы, а сам он сжался над столом, и лицо его слепо. Я бросился к нему:

– Севка, ты что, с ума сошел? Перестань сейчас же! Ты что?…

Он долго ничего не отвечал, потом глухо уронил:

– К сожалению, Бог не до конца хранит простодушных. Тебе с рук это не сойдет…

Не знаю, что они сказали ему, – может быть, убьют меня? Отказаться от роли Гамлета? Ула уезжает – ей все равно. Отец доживает в тихом зловонии нашей родовой берлоги. Антон выкрутится из неприятностей, Севка отбудет разоружать мир далее. Я в ожидании варягов вернусь в кафе ЦДЛ, буду жить там в форме пограничника, напиваться с Тауринем и спать за столиком.

Но ведь Соломон завещал мне эту небывалую роль. Кроме меня больше никто не доиграет этот спектакль – только мы с ним знаем конец пьесы. Все остальные умерли или забыли.

Может быть, они сказали Севке, что убьют меня. Но Ула все равно уезжает. Разве мне теперь дороже оставшиеся унылые десять-пятнадцать лет жизни? Долгие пустые серые дни похмельного смурняка.

Но ничего этого не объяснишь Севке, он этого понять не сможет. Или не захочет – все равно. Я только сказал ему:

– Я должен выяснить всю правду…

Севка сморщился досадливо и брезгливо:

– Да не пичкай ты меня своими глупостями! Я это давно скушал! Ты хочешь набрать полный рот говна и заплевать им рожу. Вот чего ты добиваешься. Но ты силенок не рассчитал – они тебе это же дерьмо в глотку запихнут! Тоже мне – Аника-воин!

Я ничего не ответил ему, и Севка спросил с надеждой:

– Если я смогу растоптать эту вонь – с Антоном, ты дашь мне слово угомониться?

Я покачал головой:

– Нет, Севка, я свою жизнь на эту историю поставил. Чего мне Антона жалеть? Пусть отбивается, как сможет. А не сможет – пусть под суд идет…

Севка смотрел на меня во все глаза:

– Леха, ты, по-моему, совсем с катушек соскочил…

– Может быть. Но мне все равно.

Пусто – без каких-либо чувств, без вражды и без сочувствия помолчали, потом Севка примирительно буркнул:

– Ладно, ты хоть эту неделю – до моего отъезда, посиди тихо, не высовывайся, я постараюсь что-нибудь сделать для Антона, может удастся чего-нибудь словчить.

– Словчи, – кивнул я. – Ты у нас вообще ловкий, тебя толкачом в ступе не поймаешь…

Севка проводил меня в прихожую, попросил позвонить через пару дней.

Захлопнул дверь я за собой, вошел в кабину лифта и по чувствовал себя тошнотворно плохо – наверное, как Лежава, летящий в шахту. Скрипел над головой трос, проржавевший, тонкий, изношенный. Скоро оборвется.

Одно окно было закрашено не доверху и через прозрачную стеклянную щель я видела полосу неба – густосерого, исчерненного дождем, как угольной пылью. Санитарный автобус вскрикивал иногда сиреной – пронзительно-остро, будто ему было так же больно, как мне, и я вспомнила о том, что уже слышала этот крик – предостережение о нестерпимой боли. Когда-то давно так кричала милицейская машина на Ленинском проспекте – перед проездом дорогих гостей, которых мы приветствовали с Шуриком со всем московским гостеприимством.

Я тогда уже знала, что значит этот страшный крик – но еще не могла поверить, что кричит он мне.

Иногда автобус подкидывало на ухабах, и тогда мне казалось, что вязка вырывает мне руки. А ног я не чувствовала. Вязка – они называли мои путы вязкой. Из длинного лампового фитиля.

Керосиновая лампа – символ тишины, уюта, домашнего круга. Фитиль – сердцевина света. Больше негде нет керосиновых ламп. Фитили ушли на вязки.

На мне горит сейчас фитиль – без света, только болью, ужасной мукой – на моих локтях, плечах, в груди.

Я сдалась, я попросила бандитов, и сама еле расслышала свой голос: