Аркадий Вайнер - Евангелие от Палача

Кандидат в гладиаторы послушно написал. Потом я велел Тэддеру обойти гостей заслуженной артистки Маргариты Кох и сообщить им, что вся история-абсолютный вымысел и пьяная болтовня усталого человека. Обошел и сообщил. Все они своего отношения к новой версии не высказали, кроме клоуна Карандаша, заметившего: «Тоже весело…» Тогда я велел Тэддеру забыть эту историю навсегда. Ее не было. И он забыл. А я – помню.

– Смотри, какой ты памятливый, – усмехнулся Ковшук. – Помнишь, значит, Грубера…

– Я, Сеня, все помню, – заверил я его и достал из кармана два сложенных листочка. Старые они были, по краям выжелтели, а в середине – ничего, и не мятые совсем, их-то и сгибали-складывали всего два раза: когда я их очень давно вынес из Конторы, и сейчас, когда вынул из секретера, отправляясь в гости к старому другу. – Все помнишь? – удивился Ковшук. – Все! – подтвердил я.

– Ну-ну, может быть… – И в мотании его головы не было ни удивления, ни простодушия. Какая-то тайная угроза сквозила в его неподвижности, но я все равно протянул ему листочки. Игра уж больно серьезная затеялась. Ставки велики Только один обмен устраивал меня – баш на баш, башку на башку.

– Возьми, Сеня, тебе они нужнее. Была у меня когда-то возможность, вынул из твоего личного дела… Он взял листочки и стал читать их, медленно шевеля роговыми губами и мохнатые бровищи двигались на фаянсовой плошке лица медленно как сытые мыши. Он держал объяснительную записку Тэддера с описанием их, художеств далеко от глаз, будто хотел изучить ее на просвет.

Обстоятельно читал, долго, собираясь запомнить, наверное, каждое слово.

Потом положил листы на стол, прижал их огромной вспухлой ладонью и повернулся ко мне, но ничего сказать не успел, потому что в дверь, проскользнул кардинал, Степа, нунций в собственной швецарии:

– Семен Гаврилыч, я заберу бутерброды, закуски людям не хватает…

– Бери, Степушка, бери. «Сливки» хорошо идут?

– Хватают, только наливать поспевай! – Ты, Степа, смотри, больше трех стаканов в одне руки не давай. A то налузгаются здесь, как бусурмане, скандал будет, милиция припрется Ни к чему это. С энцикликой сией и подносом говнобутербродов убыл нунции пасти алчущие под дверью народы, а Семен сказал:

– Я ведь знал, Пашенька, что придешь ты ко мне однажды. – Не может быть! – поразился я, всплеснул руками. – А почем знал? – Потому что ты, Пашуня, человек от всех особый. Нет для тебя ни дружбы, ни любви, ни верности, ни родных… Ничего нет. Даже у волков в стае – и у тех есть закон. А у тебя ничего нет – дьявол в тебе живет.

– Перестань, Сема, не выдумывай, не пугай меня. Не расстраивай – заплакать могу…

– Тебя, Паша, ничем не расстроишь. Сколько ж ты лет держал эти бумаги, чтобы их сегодня принести? – Ты ведь грамотный – недаром из Паранайска сбежал.

Глянь на дату – там написано. -Тридцать лет, – покачал башкой Семен. – Пугануть, что ли, захотел?

– Сем! Ты совсем с катушек соскочил? Зачем же я бы тебе листки-то отдал? Кабы пугать хотел?

– Не знаю, – честно сказал Ковшук. – Твой умишко пакостный всегда быстрее моего работал. Тебе в шахматисты надо было податься, Карпова, может, обыграл бы. Всегда далеко на вперед думаешь…

– Ох, Сеня, верно сказано: ни одно доброе дело не проходит безнаказанно.

Хорошо ты меня благодаришь за товарищеский поступок! Ковшук криво ухмыльнулся:

– Тебе ж моя благодарность не на словах нужна! Что тебе надо за «товарищеский поступок»? Я глубоко вдохнул, как перед прыжком во сне, и равнодушно сообщил:

– Человек тут один – совсем лишний… -…Совсем? – Совсем. Ковшук молчал. Не так, как молчат в раздумье над поставленной задачей, а отстраненно, далеко он был, будто вспоминал что-то стародавнее.

– Если я умру… – заговорил Семен неспешно, и, судя по этой обстоятельности, он не сомневался в существовании альтер-нативы. Но почему-то смолчал, весь утонул в своем тягостном воспоминании.

– Что будет, если ты умрешь? – поинтересовался я. Но он махнул рукой:

– Ничего, не важно. Ты мне только скажи, Павел, зачем тебе все это?

– Трудно объяснить, Сема. Но если коротко, я хочу победить в жизни.

Семен помотал своим черным адмиральским фургоном:

– В жизни нельзя победить, Пашенька, жизнь – игра на проигрыш… Может, и не надо было уезжать из Паранайска… – И, вздохнув, неожиданно отказался от альтернативы:

– Все одно всякая жизнь кончается смертью! – Сеня, смерть – это не проигрыш.

Смерть – это окончание игры. – Одно и то же, – сказал он устало и подвинул ко мне по столу листы с объяснением Тэддера. – Возьми их. Паша, не нужны они мне… Ах, какая тишина, какое молчание, какая тягота немоты разделяла нас!