Мария Донченко - Оранжевый туман

Пламя свечей дрожало от холодного ветра. У ограды разливали водку по одноразовым стаканчикам. Здесь стояли рядом с Никитой Максимовичем Виталик и Димка. Андрей и Марина разговаривали с кем-то в сторонке, а Люба отошла помочь матери с дисками.

— Что ж, ребята, выпьем за тех, кто здесь остался, — вздохнул Измайлов, уронив несколько горьких капель с края стакана на сырую траву и залпом заглотнув оставшуюся жидкость, — за всех, кого знаем, кого не знаем… Здесь всего сто пятьдесят фамилий на стендах, а сколько тех, кого на стендах нет… — он помолчал, глядя на притихших ребят, и продолжил, — вечер третьего октября никогда не забуду. После того, как наши взяли мэрию и пошли на Останкино, у многих, да и у меня, было уже чувство победы, что вся Москва наша. Нет, этого не передать… Знаешь, никто из нас не мог поверить всерьёз, что русские танки будут стрелять по русским людям в центре Москвы…

— Почему никто не мог поверить? — спросил Димка.

— Видишь ли, вы — уже другое поколение, — ответил Никита Максимович, — для вас и октябрь девяносто третьего, случись он сегодня, не был бы таким шоком, как для нас. Мы всё-таки ещё были воспитаны в Советском Союзе. Наше восприятие жизни за два года измениться не успело. Страна была уже другая, а мы — всё те же… — он налил ещё водки, выпил залпом и долго не мог закурить, чиркая гаснущей на ветру зажигалкой. Виталик прикрыл огонёк ладонями, и Измайлову наконец удалось зажечь сигарету.

— В ночь с третьего на четвёртое повезло тем, кто ушёл с самого утра, — продолжил он, — кто решил, что уже штурма не будет. Ксюша моя ушла тогда, и Женька из Одессы — ты его знаешь, — обратился он к Дмитрию. А я четвёртого числа… — он не закончил фразу, и никто не стал переспрашивать.

Владелец магнитофона сменил кассету, и теперь из динамиков звучал звонкий надрывный голос Александра Крылова:

Никита Максимович разлил по стаканчикам остатки водки.

— Может, глупость скажу сейчас, ребята, но никому, кроме Ксюши, я ещё этого не говорил, — начал он, откашлявшись, — когда выводили нас из подъезда Дома Советов и грузили в автобусы — не буду говорить, что не страшно. Страшно, конечно, не знал, останусь ли жив, вот только вертелась у меня дурацкая мысль — что сейчас, в эти самые минуты, где-то совсем рядом под землёй катится по рельсам поезд метро. И так я его явно представил, этот поезд, с зеленовато-голубыми вагонами, можно сказать, почти что цвета морской волны… Нет, ты прикинь, Виталик — я ж не знаю, мне, может, помирать через полчаса, а я смотрю перед собой и вижу этот поезд… Вот оно как бывает…

— Вас долго тогда держали? — впервые решился задать вопрос Димка.

— Двое суток, — коротко ответил Никита Максимович.

«Поезд метро», — подумалось Виталику, — «Надо будет запомнить. Интересно. В критической ситуации представить себе, как в этот момент идёт под землёй поезд метро… Обязательно надо запомнить».

На какое-то время все трое замолчали. Не молчал кассетный магнитофон — там уже начинал петь Евгений Якушкин:

— Забор, — нарушил тишину Никита Максимович, словно поймав мысль. — Забор стадиона, у которого мы стоим. Он же был тогда бетонный. Его снесли году в девяносто шестом, и поставили металлический. Чтобы надписи… не напоминали. Ладно, — резко оборвал он воспоминания. — Давайте собираться. Дождь начинается. Пойдёмте, поможем Ксюше диски сложить.

Здание Дома Правительства, бывшего Верховного Совета, ярко белело на фоне совсем уже чёрного неба, и в этой черноте переливался тремя полосами флаг Российской Федерации.

В Москве начинался дождь и избирательная кампания.

…По дороге домой Виталик вспоминал Сергея Маркина, две тысячи пятый год, их совместные акции с демократами из «Обороны» и других либеральных движений. Он ненавидел его так, как можно ненавидеть того, кто предал прошлое, сконцентрировавшееся в девяносто третьем, настоящее и будущее, которое могло бы наступить…