Мария Донченко - Оранжевый туман

— Конечно, — ответила Люба, — однако Вы, как я понимаю, не являетесь гражданином России. Тем не менее, Вы считаете возможным участвовать в наших внутриполитических мероприятиях не в качестве журналиста?

— Я считаю себя гражданином мира, — парировал Моррисон.

— А я не признаю такого понятия, — сказала девушка, про себя подумав, что, возможно, отвечает ему излишне жёстко, — у каждого есть своя Родина, так или иначе.

— Тоже Ваше право, — не стал спорить журналист, — один из столпов западной демократии, приверженцем которой я являюсь, — безусловное право каждого на своё мнение и свобода слова. Люба, — перевёл он тему, — тогда, в поезде, Вы рассказывали о Вашем знакомом, арестованном за преступление, которого он не совершал. Эта история не выходит у меня из головы. Вам не удалось придумать, как её можно было бы развернуть, чтобы привлечь общественное мнение?

— К сожалению, — Люба внутренне напряглась, но старалась не подавать виду, — я рассказала Вам всё, что знаю сама. Очень жаль, что этого недостаточно, но врать я тоже не хочу…

— Судебный процесс уже начался? — спросил Моррисон.

— Должен начаться после Нового года, — ответила она. — Если вдруг всё-таки захотите освещать — это будет Московский городской суд. На Преображенской площади. Дело Нецветова.

Две тысячи седьмой год начинался для Моррисона неудачно.

Сразу после рождественских каникул, проведённых по традиции с семьёй в Англии, он направился в Брюссель, в штаб-квартиру НАТО.

Там его ждал крайне неприятный разговор.

Хотя сам Уильям полагал, что находится на верном пути и прилагает все возможные усилия к достижению цели, в Брюсселе считали, что он потерял напрасно целый год.

Более того, ему открытым текстом запретили тратить деньги налогоплательщиков на бесполезные, по мнению начальства, поездки в Среднюю Азию.

Разговор с начальством проходил на повышенных тонах, чего прежде никто и никогда не позволял себе в отношении Уильяма Моррисона.

Из всего, высказанного в его адрес, следовало, что Уильям чуть ли не единственный, персонально виновный в том, что нарушается график ликвидации диктаторских режимов, составляющих, по выражению Президента США Джорджа Буша, «ось зла».

Уильям хладнокровно выслушал несправедливую, по его мнению, критику в свой адрес и, ничем не проявляя своего раздражения, спросил о дальнейших инструкциях.

От него ждали жёстких и решительных действий.

Путь его снова лежал в Москву.

После всех проволочек в Мосгорсуде наконец начался процесс над бандой четверых неонацистов, как окрестила их жёлтая пресса, которую не интересовали такие тонкости, как презумпция невиновности и отсутствие вступившего в законную силу приговора суда.

«Московский комсомолец» и «Новая газета» опубликовали по паре статей о них. Один из сокамерников Виталика выписывал газеты, и в руки ему попал экземпляр с довольно короткой заметкой — впрочем, этого было достаточно. Перечитывая абзацы, написанные незнакомым человеком, но пышащие злобой в его персональный адрес, Виталик не то чтобы был огорчён — его это не настолько беспокоило, но порой ему казалось, что оскаленная звериная морда брызжет ядовитой слюной со страниц тонкой газетной бумаги.

Неожиданно Виталик нашёл себе оппонента для политических дискуссий, по которым истосковался за год с лишним в тюрьме. Нашёл в лице своего подельника, Макса Васильченко, с которым они ехали на судебные заседания в автозаке, и, поскольку дорога занимала порой много часов, у них было время и было о чём поговорить.

Биография Максима не отличалась чем-то особенным. Он был моложе Виталика. Жил он тоже в Люблино, в нескольких кварталах от Нецветовых, ближе к тому месту, где произошло убийство. В отличие от Виталика, одиннадцать классов он не закончил, ограничившись девятью. В шестнадцать лет отобрал у кого-то мобильный телефон и получил три года условно за грабёж. В армию его не взяли из-за судимости, на работу устроиться не удалось, и, как понял Виталик, особых усилий в этом направлении его товарищ по несчастью не прилагал.

— Приходил я, честно, на стройку, — говорил он Виталику, — не берут. Потому что москвич и русский. Одни чурки у них работают. Нет работы для русских в Москве. Вот ты сам кем был?

— Курьером, — отвечал Виталик.

— И что, платили деньги?

— Не особо. Десятку отдавал матери на еду и коммунальные платежи, оставалось на пиво и сигареты, — Нецветов не считал нужным скрывать своё материальное положение. За их долгие поездки он успел рассказать Максу, в общих, конечно, чертах, и про детство, и про неудачные попытки отца наладить бизнес в Москве, и про дальнейшую свою жизнь…