Константин Шеметов - Магазин потерянной любви

Ясно, что под «брендом» Джони предполагал нечто и вправду стоящее. Что-то, что могло бы сделать отношения между людьми более предметными, что ли. «Взять хотя бы магазин «Додо» — лучше названия и не найти», — размышляет Тайка, а Джони, словно вторит ей в финале: «Туда захочешь прийти уже просто отлить, а тем более убить муху».

— Теперь вы понимаете? — спросила Тайка.

Да, Митя понимал. Он читал эту заметку, но она хороша в контексте, а Тая там хоть и играла не последнюю роль, но выглядела как-то чересчур ограниченной.

«Додо» так и не вошёл в сборник Джониных рассказов, изданных «АСТ», зато подтолкнул Нефёдову к серьёзному пиару. Иными словами, Тайка вдруг поняла, что сможет заработать и на «Додо», и на Джониных живописных картинах, и на этой Пизанской башне, которую Джони построил, что ни день — поправлял её, а та падала, пока однажды не обрушилась вовсе.

— На головы мирных граждан, — закончила Тайка, немного помедлив и переведя дыхание.

— Что вы имеете в виду?

— Его рассказы признали экстремистскими, и долгое время он был под следствием, пока однажды не сбежал.

Последнее сообщение от Джони Тайка получила в ноябре четырнадцатого года. Он писал из Коктебеля в её блог и называл себя мучеником за демократию. «Сито мусеники за димокараси (светлая им память)», — припомнил Митя «Колыбель для кошки» Воннегута. Припомнил и обрадовался — он не так уж и одинок. Образы, взятые из книжек ещё в детстве, никуда не подевались. Они жили в его голове и время от времени показывались, узнав, непонятно как, его мысли. Они возникали перед глазами и одним своим видом поддерживали его.

— Джони снял себе дом в Биостанции, — продолжала Тайка, — и часами стоял у моря, выглядывая КОРАБЛЬ.

«Я тут выглядываю корабль, — писал он Нефёдовой, но что-то никак. Что-то его не видно, а мне бы так хотелось его дождаться. Вероятней всего, — предполагал Джони, — это будет сухогруз с аравийским песком, идущий из Джидды в Бургас. Но я не поплыву на нём, а лишь провожу взглядом сожаления. Судно будет набито под завязку: песок, строительный мусор, к тому же — гости Ганноверской книжной ярмарки, потерпевшие бедствие в Красном море и взятые на борт в Акабе».

Как следовало из письма, Джони намеревался проводить корабль взглядом сожаления и вернуться к работе над романом. Что за роман — неизвестно. Он писал, что это не займёт много времени, что ключи от его планетария у двери под ковриком и что, закончив последнюю сцену, он отправит рукопись Тайке. «Поступи с нею на своё усмотрение. Целую, Джони», — закончил он.

— И что, прислал? — спросил Митя. Насколько он знал, мученики за демократию, как правило, умирали понапрасну, так ничего и не достигнув.

— Нет, не прислал, — ответила Нефёдова.

Она допила свой кофе и теперь постукивала сигаретой о блюдце, словно торопилась, но в то же время и понимала, что торопиться некуда.

— Торопиться некуда, — сказала она.

Кондиционер в углу работал исправно. В «Шоколаднице» исправно подавали кофе и ставили популярную музыку. Тайка исправно рассказывала о Джони, и Митя исправно всё это слушал.

Механизм потребления работал исправно, убеждался Митя. Даже если Джони и не закончит свой роман — лишь бы он прислал его, и тогда Тая продаст эту книжку, чего бы это ни стоило. В сущности, исправность механизма потребления была основой современного искусства. За миллионы лет эволюции люди вполне адаптировались к земным условиям жизни. Они с удовольствием потребляли всё что ни попадя, а когда дело касалось секса и тем более любви — потребляли вдвойне.

Единственным конкурентным фактором здесь было насилие, но и насилие вполне вписывалось и в секс, и в любовь. Sex & Violence, — припомнил Митя группу Jane Air. Джони любил «Джейн Эйр». Он ставил их регулярно, в особенности, когда уставал от английской речи. Он то и дело искал в Интернете русскоязычные ансамбли, находил, но, как правило, разочаровывался — их русский ужасал. Ситуация напоминала магазин «Додо» — бренд что надо, но лучшим воспоминанием о нём по-прежнему оставались туалет и муха, так полюбившаяся сначала художнику Дали, а там и Нефёдовой.

Иначе говоря, Джони не повезло ни с русским, ни с русскоязычными группами. Именно поэтому в последние годы он мало с кем общался. Люди вызывали в нём презрение и скуку. В особенности это касалось его коллег, что и понятно: большую часть времени он находился с ними в одном офисе, и если не видел их, то прекрасно слышал. По его собственному признанию, коллеги были отвратительны ему. «Свора извращенцев, — писал Джони. — И в рабочее время, и на досуге они ублажали начальство, лишь бы угодить ему».