Григорий Канович - По эту сторону Иордана

Жили они в однокомнатной квартиренке на окраине города, в новом районе. Жили хорошо: он трудился в конструкторском бюро траулерного флота, она учила детей языку Вильяма Шекспира и Кима Филби. Денег на житье-бытье хватало — Леня дурных привычек чурался: пить не пил, в карты не играл, курил больше для понта, за посторонними девушками не ухаживал — своих хватало с головой. Свои — это Верка и дочка, которой, в результате томительных раздумий, дали редкое для евреев имя Роксана. Леня нажимал и настаивал, чтоб новорожденную назвали просто и в то же время со значением — Яхта. Но Верка плакала, и кричала, и грозила объявить голодовку, и измотанный супруг уступил: Роксана так Роксана. Уступил — но ссадина на душе осталась, и он мерил расходившуюся женщину острым грифельным взглядом, как будто расчерчивал ее на бревна, бимсы и шпангоуты. Ощущая кожей режущий взгляд, Верка задавалась запоздалым вопросом: а все ли дома у ее Лени? А не стоило ли сделать аборт?

Но природа брала свое, молодые годы — зеленые, — и вот следом за дочкой появился сын Витя. Одному ребенку скучно в доме, об этом никто не станет спорить, да и непедагогично это, да и Папа Римский тоже ведь не дурак, а как стоит против абортов. А что насчет того, все ли дома у Леника или только некоторые, так тут многое зависит от привычки: да, он немного странный с этой своей лодкой, зато другие спичечные коробки собирают или вообще алкоголики. И когда Витя родился, Леня не стал спорить насчет имени, а сразу согласился: «Ладно, пускай будет Виктор. „Виктория“ — победа. Морская победа». А мог ведь и упереться — давай назовем Бриг или там Фрегат.

Время шло ни шатко ни валко, жизнь обрастала ракушками и тянула на дно. Ветер горбачевской свободы хоть и дул над Москвой, но дул мимо: не было паруса, который бы его уловил, конструирование траулеров сходило на нет, и денег противно не хватало даже на самое насущное. Леня Шор-Табачник затосковал. Яхта существовала неподалеку, но дотянуться до нее было совершенно невозможно; лишь по ночам она приближалась в темноте с ласковым плеском, терлась бортом о его плечо, и тогда он стонал и метался во сне. В России, сорвавшейся с цепи и уходящей из-под ног, как палуба в бурю, перспектива привязать к себе красивую и избалованную Яхту была равна нулю. Этот ноль представлялся Лене крушением жизни, хуже, чем крушением, — небытием. Следовало уходить от девятого вала, это было ясно.

Понятно это было и Вере — она надеялась на то, что с изменением жизненной обстановки Леня возьмется за ум и выкинет из головы свою затею с лодкой, а дети на новом месте перестанут пускать сопли, капризничать и реветь. Новое место обозначилось как бы само собою: Израиль. Там детское питание, там климат средиземноморский, там все. На всякий случай Вера заикнулась было о Германии, но Леня даже слушать не захотел — в его сердце пробудились дремучие чувства к исторической родине, к двенадцати сыновьям старика Якова, один из которых, кстати сказать, не козлов с баранами гонял по холмам, не из лука стрелял в пролетающую утку, а пошел по мореходной части. Немцы тоже иногда отчаливали от своих берегов, но то совсем чужие люди, с какой бы им стати вникать в душевные устремления Лени Шор-Табачника.

Документы на выезд были поданы, начался обратный отсчет перед стартом. Немногочисленные друзья-приятели решению Шор-Табачников ничуть не удивились; удивляться можно было лишь тому, что Вера с Леней до сих пор еще никуда не отчалили, а ведь могли. Разрешение от властей пришло быстро и без помех, сборы тоже заняли не много времени. Да и чего там собирать? Не расхлябанную же кровать, не дощатые книжные полки отправлять тихой скоростью за тридевять земель, в тридесятое еврейское государство. Решено было везти с собою застиранную детскую одежку на смену, два десятка книг по судостроению и разную хозяйственную мелочевку в двух чемоданах да клетчатом клеенчатом бауле, с какими российские челноки снуют туда-сюда по белу свету.

Момент прибытия сынов Израиля с чадами и домочадцами, со скарбом, собаками и кошками на древнюю родину описан многократно; я и сам об этом писал. В толпе иммигрантов, спускавшихся с трапа самолета в тель-авивском аэропорту, семья Шор-Табачников ничем не отличалась от других: все были взволнованы, никто не помышлял о плохом. Время целованья родной земли ушло в прошлое, в семидесятые годы, и нынче такие глупости никому и в голову не приходили. Да и как тут поцелуешь, если кругом один асфальт, мрамор и железобетон. Даже смешно и неловко как-то: могут подумать, что человек съехал с катушек. Скромней надо себя вести после двухтысячелетней разлуки и не лезть с поцелуями.