— Он не вернется, — сказал Еркен неожиданно для себя самого, — я как раз потому и пришел.
Женщина побледнела еще сильнее.
— Да, — повторил Еркен, чувствуя, как рождающаяся история начинает увлекать его, — они не вернутся. Я нашел их машину. Там плохой поворот на дороге, нельзя быстро ездить. Я очень сожалею.
— Нет, нет. Вы что-то путаете, — быстро заговорила она, пытаясь отогнать видение, как дурной сон, — они же собирались на лодке, даже оставили машину, вон, видите? Они же… Нет, нет, не может быть.
— До речки неблизко, — сказал Еркен, — Болатбек-ага всегда на своей “Ладе” катается. Катался. А я как сегодня ехал, так сразу учуял — ведь с утра утки низко летали, кричали странно, не к добру это. Вижу — дым столбом. Пока доскакал — дым уже унялся. Так я за поворот только повернул, гляжу — а там они. Машина вся аж черная, полностью сгорела. Стекла разбиты, а внутри… Я правда сожалею. Там были близкие вам люди?
— Егор, — тихо сказала она, — и Андрюша.
Еркен выдержал паузу.
— Да нет, не может быть, — встряхнула головой женщина и неестественно рассмеялась, глядя влажными, готовыми пролиться глазами на Еркена. — Вы ведь меня разыгрываете, верно? Вы… Вы, наверное… Вы просто увидели меня через окно и захотели познакомиться, да? Цветов вон нарвали, а потом… А потом, когда я вас не пустила, придумали эту историю, верно? Угадала?
— Я сожалею, — опять покачал головой Еркен, сам чуть не плача.
Он так хорошо представил себе разбитую, сожженную “Ладу” Болатбека, обгоревшие неопознаваемые тела, что уже начал верить в случившееся. Мало того — сам, сам Еркен чувствовал, что послужил этому горю виной, ведь еще утром он так отчаянно желал Болатбеку зла, а значит, из-за него, все из-за него, ну как же так, как же?
— Бедный, бедный Болатбек-ага, — невольно вырвалось у Еркена, и слезы потекли у него из глаз. — Я… я правда сожалею.
Он грязным рукавом принялся размазывать слезы по лицу.
— Что же вы плачете? — запричитала она. — Они что — они живы? Да говорите же! Может быть, нужно вызывать скорую, неотложку, спасателей? Да не плачьте вы!
Еркен замычал, качая головой. Больше всего ему сейчас хотелось прижаться к ней, к ее большой мягкой груди.
— Неужели все? — тихо спросила она.
— Неужели все? — повторил, словно переспрашивая, Еркен, и задумался на мгновение, а потом вскрикнул: — Да, все! — и зарыдал с новой силой.
И случилось. Она вдруг обняла его и прижала к себе. Прижала к себе крепко, словно стараясь заткнуть его, спрятать, остановить, убрать с глаз долой. Она прижала его к себе и обхватила двумя руками, чтобы не вырвался, не удрал. Еркена окутал теплый молочный запах. И все вокруг него было такое нежное и мягкое на ощупь, что хотелось нырнуть туда глубже, погрузиться целиком, всем телом. Оказавшись в этом большом и ласковом облаке, Еркен начал успокаиваться и вместе с тем — вспоминать.
Он вспомнил, как маленький Еркен — Кеша, так ласково звала его мать, — прятался в ее платяном шкафу и мог сидеть там часами, ждать, когда мать вернется с работы. В шкафу пахло мамой и вот этими ужасными белыми таблетками. Запах таблеток мешал Кеше, и он их тихонько выбрасывал, находил и выбрасывал, за что его постоянно ругали и пытались спрятать новые таблетки в более надежном — укромном — месте. Но Кеша в шкафу проводил много времени и знал все его потаенные углы. Лучше всего пахло мамино выходное платье — белое, длинное, с большими желтыми цветами. Оно пахло не просто мамой, а радостной мамой. Мамой, которая смеется, покупает мороженое, разрешает сидеть у нее на коленках, громко разговаривать… Еще ему нравилась мамина осенняя бордовая куртка из такой толстой, мягкой, шершавой на ощупь ткани. На нее приятно было облокачиваться, кутаться в нее. В ее толстых рукавах словно продолжали находиться мамины руки. А потом мамы не стало, и маленькому Кеше говорили, что маму съел рак, но он не верил, потому что видел раков в деревенском озере много раз. Они были неопасны, только смешно пятились и поднимали ил со дна. Но другого объяснения Кеша не знал и все чаще, глядя на потолок перед сном, представлял, как в открытую дверь маминой спальни забирается огромный, зеленый, шевелящий усами рак и все ближе подбирается к маминой кровати. А мама, видимо, спит, укрылась с головой одеялом, не слышит ничего. И тогда рак взмахивает клешнями, глаза у него застывшие, словно стеклянные, и начинает резать кровать вместе с мамой, как ножницами. Раз-два-три, щелк-щелк-щелк, только пух от подушек взметается. И Кеша кричит, и просыпается среди ночи, и плачет потом долго-долго.
Читать дальше
