Что до чувства истории как антропологической константы, то Арьес показывает: если и не оно само, то его исторические реализации уж точно бывают различны и эволюционируют от эпохи к эпохе. Характерное для своего ХХ века восприятие истории он описывает так: «…человек более не мыслит себя свободной, автономной личностью, независимой от мира <���…> Он сознает, что пребывает в Истории, ощущает себя впаянным в цепь времен и не может представить себя вне череды соответствующих эпох. История интересует его как часть самого себя, как продолжение собственного бытия. <���…> На протяжении своего существования человечество не знало подобного чувства».
Историческое чувство историков-профессионалов созревает всякий раз на конкретном материале, поэтому столь разными оказываются его результаты — позиции, ценности, концепции. Своим читателям Арьес демонстрирует такое созревание на примере историков своего поколения — родившихся в середине 1910-х годов и приобретавших, в зависимости от ряда обстоятельств, либо правые, либо левые взгляды, в результате чего и возникали «История марксистская и история консервативная» (название одной из глав книги). Арьес прослеживает, сколь различно устроено историческое чувство, стоящее за каждым из этих течений. Он вообще обращает внимание на то, что в истоке каждой из интеллектуальных позиций лежит — еще прежде ее рациональных обоснований — «совершенно аутентичный опыт», который, правда, «как все подлинные переживания», никогда не бывает всеобщим. Что не мешает этому опыту, однако, разделять существенные общие черты с опытом современников. Так, современные Арьесу «история марксистская и история консервативная», «несмотря на фундаментальные» — до противоположности — «различия, имеют между собой немало общего, хотя этот примечательный факт пока не слишком удостаивается внимания. <���…> оба явления свидетельствуют об однотипном сознании Истории и в равной мере являются следствием одинаково механистического понимания Истории». Современников-соотечественников автора — и левых, чьих ценностей он не разделял, и правых, к которым католик и монархист Арьес явно принадлежал, — такое уравнивание шокировало. Мы, здесь и сейчас, уже можем это читать не только спокойно, но и с пониманием.
Книга во многом автобиографична. Она — еще и самоисследование, и напрашивается даже на название интеллектуальной исповеди. Арьес рассказывает о том, как — на материале доставшегося ему времени и биографических обстоятельств — формировалась его собственная исследовательская позиция.
Как справедливо заметила Мишлин Джонсон, которую цитирует автор послесловия к сборнику — Роже Шартье, сам Арьес не анализирует «чувства истории» как такового — он «просто констатирует его существование на примере множества связанных с ним явлений». Нам же, читателям, ничто не мешает мечтать о том, что однажды кем-нибудь нечто подобное будет сделано — в плане не «истории Истории» (как определил тему книги тот же Шартье), а самой настоящей философской антропологии.
Д м и т р и й З а м я т и н. В сердце воздуха. К поискам сокровенных пространств. Эссе. СПб., «Издательство Ивана Лимбаха», 2011, 416 стр. с илл.
От чувства истории, вовлеченного в рассмотрение Филиппом Арьесом, кажется очень естественным перейти (и опять помогают книги, случайно оказавшиеся рядом!) к еще одной, не очень явной и мало артикулированной антропологической константе — чувству пространства. Дмитрий Замятин, географ и писатель (хочется сказать — поэт, хотя основная часть того, что им написано, — формально проза), наконец собрал в один том свои написанные за много лет эссе — «геопоэтические и художественные», как говорит аннотация, прозорливо выделяя геопоэтике (по крайней мере, в исполнении Замятина) особую, отдельную от художества культурно-экологическую нишу. Теперь мы можем охватить эти тексты единым взглядом и пораздумывать об особенностях и возможностях избранного (а во многом, подозреваю, и изобретенного — постоянно на ходу изобретаемого) Замятиным жанра.
Читать его, надо признать, трудно. К своеобразному вокабуляру Замятина надо еще привыкнуть. Я бы даже сказала прямо: надо выучить — разгадавши — его язык, который у него, кажется, тоже изобретается (или сам возникает? — пожалуй, это вернее) на ходу.
«Ландшафт отдыхает — там, где есть пространство свободное, вечное, незаемное. Бесприютное сердце стремится найти ту панораму, в которой взгляд расстилается и расслабляется бесконечно, безудержно. И это есть безусловная ландшафтная справедливость». Это — самое начало.
Читать дальше
