Региональные центры при этом вовсе не тускнеют, напротив — берегут свою несхожесть с соседями. Воспетая Марией Матиос Буковина; «станиславский феномен», сотрясший литературную жизнь 1990-х годов и вполне живой поныне, чему свидетельством упомянутая выше антология Ешкилева (ему же принадлежит и сам термин); «украинский Пьемонт» как общеупотребимое название Галичины с конца XIX века (выражение принадлежит историку Владимиру Антоновичу); Ужгород-Унгвар, где в сквере на скамейке сидят бронзовые Бенеш и Масарик [28] — без пояснительной таблички, потому что кто же их не знает; Гуцульщина — кто же не видел «Тени забытых предков»… Нервические сепаратисты очень любят противопоставлять не только Восток и Запад, но и отдельные западные анклавы, например, Львов — Станиславу или Ужгороду. Но — не срабатывает, конфликта нет, и более того: Карпаты осознаются как наследие и достояние всей Украиной. Самый яркий показатель этого — жанровая литература: для киевского и восточноукраинского автора так же естественно написать сказку или фэнтези о чугайстрах, мавках и перелесниках, как и о запорожских казаках — ведунах-характерниках.
Высокая литература тоже культивирует образ Карпат. Тарас Прохасько, по праву имеющий репутацию сложного и интеллектуального писателя, никак не почвенник, скорее постмодернист, говорил о своем романе «НепрОстые» (2002, рус. пер. 2009 [29] ): «Это <���…> альтернативная мифология Карпат. <���…> [Они] были одновременно и очень закрытой территорией, где сохранялось нечто очень архаичное и аутентичное, и вместе с тем <���…> Карпаты на протяжении многих веков (о чем мы редко думаем) были чрезвычайно открытой территорией, это был магнит, где происходили контакты с другими цивилизациями, другими культурами. И это — миф Карпат, открытых миру. <...> Используя образы карпатских мольфаров, тех же „непростых”, „земных богов”, как их называют в карпатской мифологии, я думал о том, насколько повествование важно для жизни <���…> Рассказанные сюжеты <���…> ведут цивилизацию, или эволюцию» [30] . Карпатский текст проходит неизменным через века, встраиваясь в новые культурные парадигмы.
Географически-культурный фактор оказывается куда важнее историко-политического. Разделение Украины по принципу «земли под цисарем» и «земли под царем» — несостоятельно. Возьмем, к примеру, Волынь: ее история складывалась так причудливо, что она десятилетиями, если не веками была разделена между империями, — и вместе с тем земля эта тоже осознается как целое, причем, видимо, давно и не только «своими». Смотри «Олесю» Куприна, который остро почувствовал своеобразную диковатую магию болотных полесских земель. Только здесь стал возможен феномен Александра Кондратьева — второстепенного петербургского символиста и вместе с тем автора романа «На берегах Ярыни», замечательно точного по мифопоэтической интуиции. И об этой же разделенной земле написана — уже в эмиграции — трилогия Уласа Самчука «Волынь» (1932 — 1937). С такой-то историей сохранить целостность было непросто, но Волынь, видимо, обладает мощным центростремительным потенциалом. Неслучайно двойственность/единство этой земли становятся синекдохой двойственности/единства Украины вообще — в книге Александра Ирванца «РЁвне/Ровно» (2002), одном из лучших современных украинских романов. Это альтернативная история по образцу «Острова Крым»: «Западное Ровно» становится в советской Украине аналогом Западного Берлина. Ирванец едва ли не первым в новой украинской литературе показал, что историческое прошлое, со всеми его травмами, должно быть осмыслено и пережито в первую очередь как прошлое личное. Только в обретении индивидуальной самости может быть найдена и единая Украина (эпиграф из Шевченко — «Нема на свЁтЁ України» — подчеркивает единственную альтернативу этому). «Волынский текст» осознанно создается и другими авторами — Владимиром Лысом [31] , Оленой Захарченко, Юрием Камаевым; волыняков можно опознать даже по языку. По всей видимости, процесс формирования сверхтекста идет в нескольких регионах сразу, как обычно и бывает, если региональной литературе приходится решать проблему, значимую для всей страны.
Различные, казалось бы, области творческих интересов — «местная» проза и проза «химерная», семейная история и традиционный исторический роман — пересекаются и совмещаются не только у одного и того же автора, но нередко — и в одном тексте. Самая яркая и одновременно самая показательная фигура в этом плане — житомирский прозаик Валерий Шевчук, автор семейных хроник «Дом на горе» (1983) и «Тени исчезающие» (2002), исторических детективов а-ля Эко («Око Бездны», 1996) и многочисленных исследований и антологий, посвященных украинскому барокко. Двигаясь от родного «места силы», Шевчук осваивает всю историю и географию, до которых может дотянуться.
Читать дальше
