В. С. Я такой оценки ранее нигде не встречал, даже в мемуарах наших полководцев.
Ю. Б. Это моя мысль. Я много думал об этом контрударе, как участник тех самых судьбоносных боев. Сам выбивал танки Манштейна <���…>”.
Майя Каганская. Платонов, Сталин и тьма. — “Знамя”, 2011, № 12.
Посмертная публикация талантливой израильской писательницы. Тексту предшествует поминальная статья Павла Криксунова “Нет Майи”.
“В Платонове с одинаковым правом можно видеть и пораженного ужасом свидетеля русского коммунизма, и — писателя с настолько чуждым обычной человечности типом сознания, что и коммунизм по-русски, и сталинщина приобретают у него статус онтологического условия человеческого бытия в самом универсальном и даже космическом смысле.
Лично я склоняюсь ко второму варианту и потому набросала исходные контуры, его же словами, „прекрасного и яростного мира”.
Если советская жизнь все-таки представляла собой (как уже было сказано) компромисс с всеобязательностью бытия, то Платонов не принял от бытия ни-че-го. Он магически интерпретировал технический прогресс и мистически — коммунизм.
Поэтому чистопородный пролетарий и коммунист Платонов был для советской власти опаснее и несносней любого классового врага.
Но: советская власть ушла, а Платонов — остался. Со всей его невыносимой, удручающей гениальностью”.
Юрий Каграманов. Что нам готовит год 2083? — “Дружба народов”, 2011, № 12 .
В названии этого блестящего социополитического (и духовно-философского) эссе заложено название сетевого манифеста печально известного Андерса Брейвика “2083. Европейская декларация независимости”.
“Активизация консервативных пластов духа и опыта (не путать с пролежнями, оставшимися от советского времени) не должна попасть в дурные руки; и, уж конечно, не должна иметь ничего общего с методами русских революционеров (к чему склоняется и других склоняет Брейвик). Избежать дурных путей поможет консолидация общества „над важными гробами” (Пушкин): у нас была целая плеяда выдающихся мыслителей, о которых хочется сказать так, как сказал Платон о Сократе: они и сейчас молоды и прекрасны. В политическом плане почти все они были именно либеральными консерваторами (или консервативными либералами) <���…>.
В любом случае беспокойств не избежать; особенно если к западу и к югу от наших границ действительно вспыхнет большой пожар, искры которого неизбежно будут попадать и к нам. Беда в том, что русский человек перестал внушать у в а ж е н и е инокровным; это, впрочем, проблема и западных европейцев тоже. Чтобы внушать уважение, надо быть „хозяином времени”, если употребить выражение, встречающееся у средневековых мусульманских авторов. В прежние времена русский человек был или выглядел таковым (до революции скорее был, в советские годы скорее выглядел). Сейчас он выглядит жертвою времени”.
Священник Константин Кравцов. Три литературных очерка. — “Вестник русского христианского движения”, Париж — Нью-Йорк — Москва, 2011, № 1 (198).
О поэзии Мандельштама, Георгия Иванова и Дениса Новикова. Вот — из эссе о нашем современнике (“„Заостриться острей смерти””): “„Писать стихи — это умирать”, — сказал Денис как-то раз в застолье на полном серьёзе (аудиозапись из архива Виктора Куллэ). Причем, может быть, умирать для мира не только здешнего, но и для „Царства”, если там, в „Царстве”, не продолжается „наша пирушка на книжном развале, на развалинах двух злополучных держав”, если слепящий, как в прозекторской, Свет и командный Голос рассеют, убьют „голоса и свеченья, любезные нам”. Если Свет — таков, то не отказаться от него означает не только перестать быть поэтом, но и перестать быть человеком. И вся поэзия Дениса, по сути, непрестанное исследование света и тьмы. Все поставлено под вопрос, в том числе и поэзия. Но поэзия если и ложь, то ложь во спасение — в этом он не сомневается, хотя и смутно представляет себе, что такое — это „спасение”. Тем не менее он в него верит, как верит, что поэзия спасительна не только для „рано погибшего автора”:
Только слово, которого нет на земле,
и вот эту любовь, и вот ту, и меня,
и зачатых в любви, и живущих во зле
оправдает.
Слово здесь — со строчной буквы, но, кажется, под ним можно понимать как слово поэта, так и Слово, бывшее в начале, Которое тоже — Слово Поэта. Слово, ставшее плотью, чтобы быть распятым. И, похоже, Денис понимал, что и для его слова, и для него самого как слова никакой другой путь кроме крестного невозможен <���…>”.
Читать дальше
