Новый Мир Новый Мир: Новый Мир ( № 6 2012)

Здесь приводится обилие документов, подготовленных самими крестьянами: петиции, письма, «аналитические записки», оценивающие реформы. 4000 обращений ушло во II Думу. И видно: меньшая часть крестьян была готова поддержать реформу, остальные стремились к одному — разделу помещечьей земли. Проанализировав мнения сторон, автор утверждает, что Столыпин на такой шаг ни при каких обстоятельствах не пошел бы. Стало быть, сама реформа, раздел (точнее, трансформация) крестьянской общины главной проблемы — малоземелья — не решили бы. Впрочем, автор моделирует и возможное будущее (т. е. что было бы, если бы Столыпин часть задачи —сельскуючасть — решил и значительная часть крестьян после аграрного перераспределения рванула бы в города). Оно тоже неутешительно. Крестьяне не справились бы с городом, а он — с ними.

Огден Нэш.Вот что должно быть вышито на каждом слюнявчике. Стихи. Перевод с английского и вступление Михаила Матвеева. — «Иностранная литература», 2012, № 4.

«И все же метод Нэша не сработал бы, не обладай он удивительным слухом на „несовместимость понятий и на неуместность выражений”, не обладай он уникальным даром сближения вещей возвышенных и приземленных, не ощущай он, как никто другой, с невероятной остротой и чуткостью, что „быт” и „бытие” — слова того же корня. Ни одному другому поэту, пожалуй, не удалось столь ярко и выразительно подчеркнуть, что и слова „гуманность” и „юмор” имеют общее происхождение. В английском эта общность выглядит еще более наглядно: „human” и „humor”. А если учесть, что слово „юмор” восходит своими корнями к слову „гумор”, которое в этимологических словарях толкуется как „жизненные соки” организма, определяющие темперамент человека, то стихи Нэша совершенно оправданно можно назвать „сочными”. И живительными» (из вступления).

Что правда, то правда. Чего никак не скажу о публикующихся в этом же номере «Борхеизмах» Хорхе нашего Луиса (перевод с испанского Павла Грушко). Не живительно. Занудно, тоскливо и недобро писал. Или —писали, судя по великолепному эссе Радослава Братича «Ты куда, Моисей?» (перевод с сербского Василия Соколова).

В номере еще приглянулась диккенсовская тема, разыгранная Мариной Ефимовой.

Максим Оськин.Николай Владимирович Рузский. — «Вопросы истории», 2012, № 4.

В постоянной рубрике «Исторические портреты» старший преподаватель Института законоведения и управления Всероссийской полицейской ассоциации (так! —П. К.) из Тулы пишет о полузабытом военачальнике Первой мировой, генерале от инфантерии, главнокомандующем армиями Северо-Западного, а затем Северного фронта. Этот человек сыграл ключевую роль при отречении Николая II (именно ему Н. Рузский во многом был обязан своей карьерой, Рузскому царь доверял особо) и оказался единственным человеком, которого государь впоследствии не простил. «Генералы полагали, что переворот станет верхушечным, не затронув широких масс населения и самого государственного устройства России. Простой размен одного царя на другого — так заверяли генералов оппозиционные политиканы, и генералитет невольно сыграл роль катализатора революционных событий». Поневоле вспомнишь фразу будущего страстотерпца Николая Романова из его дневника: «Кругом измена, трусость и обман». К Рузскому, конечно, тут относится первое — измена; трусом и обманщиком он не был.

Временное правительство поначалу не забыло его услуг, потом генерал Алексеев, после отставок Милюкова и Гучкова, увел в отставку и Рузского. В Красную армию резко постаревший генерал вступать не захотел и был расстрелян большевиками в октябре 1918-го в Пятигорске.Просто, в числе 106 заложников по делу, к которому сам он, собственно, никакого отношения не имел. Ничего личного, как говорится.

Борис Парамонов.Только детские книги читать. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2012, № 4.

«В Соне нравилось то, что она проститутка. Дать такой фон „добру” — значит, сразу продемонстрировать объемность бытия, ненужность любых моральных суждений. Это отнюдь не „обратное общее место”, как определял Тургенев основной прием Достоевского. Или скорее: попробуйте сами так обернуть любое общее место. Здесь нужна гениальная смелость, „лирическая дерзость”. Гениальность, выясняется, — проста, но такая простота мало кому дается.

Вернув книгу в библиотеку и поделившись впечатлениями, я убедил старушку в полной моей адекватности любому чтению, и она без разговоров выдала мне второго Достоевского. Это был „Идиот”. Наступило разочарование. „Идиот” — вещь неудачная, неудавшаяся, и незачем это скрывать, от Достоевского не убудет. „Христос” получился необъемным, одномерным. Разве что была в нем комичность, а надо было дать демоничность. „Тихий демонизм” Христа, „христианский дионисизм”. Демонизм в „Идиоте” ушел к мелодраматическому Рогожину. А Христу в пару и впору Великий Инквизитор.