Наталья Бельченко. Боковое зренье. Стихи — «Октябрь», 2012, № 3 .
Как бы так уложить боковое
Зренье, чтобы окольной тропой
Не водило тебя под конвоем,
А придумало способ другой.
Потому что ведь не насмотреться, —
Даже если ты сам нелюбим, —
Оставаясь беспомощней детства
И сильнее всего, что за ним.
Вениамин Блаженный. Письма. Комментарий и публикация Дмитрия Тонконогова. — «Арион», 2012, № 1 .
Весьма ценная (свидетельская) публикация. Смутило только, что цитируются и такие письма В. Б., в которых он, мягко говоря, довольно жестко аттестует личности и творчество некоторых современных литераторов, кои вполне себе живы и здоровы и, вероятно, время от времени читают «Арион». Вероятно, такие штуки могут нанести душевные травмы. Может, стоило бы обозначить эти имена какими-то литерами (это я, разумеется, не в поучение и не в осуждение уважаемому мною публикатору говорю, а — так, из некоторого опыта).
Сергей Гандлевский. Бездумное былое. — «Знамя», 2012, № 4 .
С. Г. оговаривается, что «эти автобиографические заметки написаны по любезному предложению писательницы Линор Горалик для ее книги „Частные лица”, М.: Новое издательство, 2012».
Я выбрал фрагмент о человеке и поэте — Аркадии Пахомове, который, увы, почти никому неизвестен.
«Он умер прошлым маем неполных 67 лет в беспросветном бытовом запустении, никого своей горькой долей не донимая. Я любил и ценил его. Мы тесно дружили десять лет, пока невозможность совмещать слишком лихую дружбу с бытом семьянина не понудила меня в явочном порядке свести ее на нет. Удивительно не мое поведение — оно как раз элементарно: инстинкт самосохранения не нуждается в объяснениях; удивительны Аркашины великодушие и гордое достоинство, с которыми он, видимо, раз за разом уходил с пути своих более приспособленных к выживанию товарищей, избрав одинокую участь, сродни многолетнему свободному падению.
Эпитет „гордое” привел мне на ум сам Аркадий. Трижды или четырежды, показывая мне фотографию четверых смогистов в молодости, он неизменно добавлял, что за миг до съемки смахнул с плеча дружески-покровительственную руку то ли Алейникова, то ли Губанова. Думаю, что именно гордыня предопределила его трагическую судьбу. В отроческом максимализме, вероятно, имелось в виду, что Его Жизнь будет прожита на „десятку” по пятибалльной системе, в худшем случае, на „семерку”. А когда оказалось, что не задается, гордость в обличье русской забубенности велела вообще уйти в минус, лишь бы остаться самым-самым. Вместе с тем он был талантлив, весел, зверски обаятелен, здраво-умен, верен в дружбе, пренебрежителен к собственному успеху/неуспеху, насмешлив к чужому. Смолоду он чуть-чуть посидел в Бутырках за маленькую пугачевщину: прошел по улице Горького от Красной площади до Пушкинской, круша витрины справа по ходу. Чуть-чуть, потому что отец-телевизионщик подключил свои связи.
Его стихи сильней всего действовали в его же исполнении и через стол, уставленный бормотухой: в них много таланта — и мало расчета. С присущим ему размахом он делился друзьями, хотя здесь осмотрительная ревность не менее распространена, чем слепая ревность любви. Он сдружил меня с поэтом и химиком Владимиром Сергиенко — и через тридцать пять лет мы с ним бок о бок шли за Аркашиным гробом. Познакомил с Леонидом Губановым. Знакомство продлилось считаные часы, но этого оказалось более чем достаточно, чтобы заночевать в милиции. Он свел с Александром Величанским, одним из самых страстных и самоотверженных авторов русской поэзии конца ХХ столетия. Сблизил с Юрием Кублановским. Это знакомство оказалось продолжительней и содержательней, чем с его коллегой по СМОГу — Губановым».
Вероника Зусева. Андрей Родионов: contra et pro. — «Арион», 2012, № 1.
Родионову тут здорово достается (в типологической связке с Игорем Северянином).
«Единственное, чем спасается это (ранее цитировались фрагменты баллады о Лягушачьем Царе. — П. К. ) и некоторые другие родионовские стихотворения, — интонация с разнообразием ее оттенков , порой трудно определимых и еще более трудно формулируемых. Сострадание и страдание, самоирония и ирония, направленная вокруг себя, приятие мира и фиксирование его страшных сторон, попытки безжалостной отвлеченности и открытие в себе сердечной раны — все эти трудно сочетающиеся одно с другим оттенки чувств (и многие другие) наполняют наиболее удачные стихи Родионова, превращая их в поэзию».
Читать дальше
