Темы столь разные, что авторов бросает из стороны в сторону: то о высоком рассуждают — о вере в бога и бессмертии, а то о пустяках — о марках одежды и автомобилей. Но на самом деле они говорят о человеке, которого хорошо знали и масштаб личности которого их до сих пор удивляет. Проясняется этот масштаб и для читателя. И острый вопрос: жив ли Аксенов как писатель или его проза привязана ко времени и остается в прошлом — как-то отходит на второй план. “О мертвых так, как мы сейчас говорили, не говорят”, — бросает реплику один из собеседников. “Нам приятно говорить о нем как о живом”, — откликается другой.
В е р о н и к а К у н г у р ц е в а. Орина дома и в Потусторонье. М., «Время», 2012, 384 стр.
Найти произведение, так просто не загоняемое в стойло жанровых определений, — радость литературоведа; иметь дело с книгой, с которой даже не знаешь, как обращаться, — вызов критику.
Все это — о крымской сказочнице Веронике Кунгурцевой, трилогия которой о похождениях Вани Житного несколько лет назад вызвала бурные дискуссии — от полного неприятия (автора обвиняли чуть ли не в насаждении почвеннических идеалов) до всеприемлющего восторга («так у нас никто не писал»). Равнодушных, кажется, не осталось (как и должно быть с действительно явлением), оно и понятно: сочиняя по форме вроде бы подростковое фэнтези, Кунгурцева чего себе только не позволяла! Ее герои то представали радикальными зелеными, то попадали на войны, в Чечню [1] и на Балканы; подростки, они плевались, курили и сквернословили без какого-либо авторского осуждения; описано же это было языком, где ремизовское неофольклорное словотворчество густо замешено на сленге и разбавлено скрытыми цитатами из Егора Летова, «Мастера и Маргариты» и голливудских фильмов. Прибавьте сюда еще безумную фантазию и необычную, макабрическую подчас образность… То, что получилось, существовало уже какое-то время в западной литературе, но было чуждым для невинной в этом отношении литературы отечественной, по которой действительно мощная кунгурцевская трилогия прошлась инородной не бороной, а настоящим комбайном (вот вам и модернистское почвенничество!). А именно — такая жестокая сказка, где подростка не заставляли читать книгу и жизнь через розовые, как муми-тролли на обложке первого «макулатурного» издания Туве Янссон, очки, но прямо ему говорили: жизнь трагична, тут очень больно и чаще всего несправедливо, а в конце вообще умрут все, кто тебе дорог. На Западе, кстати, эта традиция дошла уже до некоторого не логического даже, а слегка уже глуповатого завершения — издаются (и переводятся) книги об умирании, экскрементах и так далее [2] (книги об эвтаназии и копрофагии, думается, уже не за горами). Жесткая сказка, где вместо действительно ненужного миндальничанья с юными читателями стали говорить о реалиях нашей простой жизни откровенней, перестала с тех пор быть новостью и в отечественной литературе. Появились даже и отечественные аналоги западных примеров: так, Ольга Лукас выпустила в этом году книгу «Бабушка Смерть», а Марина Ахмедова вывешивает в своем Фейсбуке отрывки из сказочной книги про Художника и Какашку.
После этого небольшого отступления можно с чистой совестью сказать, что в «Орине» Вероника Кунгурцева не только не идет по ею же проложенному и уже отчасти протоптанному другими пути, но решается на новый жанровый эксперимент — опять же не очень очевидной природы. Хотя, надо заметить, это явно не игра и глагол «решается» тут лишний — по манере повествования и чему-то другому, неуловимому, чувствуется, что Кунгурцева пишет, как хочется и кажется важным ей в данный момент, а какие-либо конвенции литературного сообщества да и даже проблема оправдания читательских ожиданий ее волнует далеко не в первую очередь. Иначе б ничего у нее и не получилось.
В «Орине» сама девочка Орина — отчасти опосредованный герой. Начинается книга с того, что вроде бы мальчик Сана приходит в себя вроде бы в бочке. «Вроде бы», потому что он не знает, кто он, где он, и ничего не помнит. У него нет даже тела — он оказывается тонкой проволокой. «Бочка вокруг нас», — говорит юному Диогену голос, который также не знает, кто он. «И ведь он не чувствует Другого», — сказано о Сане, который — сам Другой по отношению к себе, настолько ему неведомо его Я. Весь мир, в который он погрузится, точнее — в который будет безжалостно выкинут, настолько странен (и само Потусторонье окажется не менее враждебно, чем «реальный» мир!), что будет восприниматься обостренно, как свитер суровой шерсти на голом теле — Другим. И это на самом деле важная тема для Кунгурцевой — она никогда не думала снисходить до политкорректных игр в толерантность и так далее (наоборот, враждебные чужаки или даже сами герои, пытающиеся переть в чужой монастырь со своими правилами игры, получали у нее щедрое наказание), но понимание Другого, уживание с ним, обеспечивающее в итоге гармоничное стояние мира, присутствовало в ее трилогии. Присутствовало в двойном виде — на, скажем так, микро- (придя в царство людей-деревьев, бережно относись к каждому листку) и макроуровне (миры людей и деревьев должны уважать друг друга, внутренний мир человека должен реализоваться в соответствующих поступках, и малейшее отклонение чревато весьма плохим — такое вот своеобразное экологическое дао, следование Пути).
Читать дальше
