На полу аккуратными стопами были сложены фотокниги, отечественные, двадцати-тридцатилетней давности, и номера “Советского фото”.
Я опустилась на колени и стала разбирать стопы, показывая, как я бережна. Из фотокниг самые новые относились к 70-м, самые старые — к 50-м. Самарканд, Ферганская долина, Памиро-Алай. Крым. Армения. Заонежье. Заладожье. Рига. Таллин. Валаам. Суперобложки, залатанные желтым скотчем. Картонная коробка в углу была доверху полна плоскими пластиковыми коробочками. Я вынула одну такую под брюхо, как черепаху. В ней туго лежали снимки. Во всех коробочках — или позитивы, или негативы. Годы надписаны черным фломастером: 60-е, 70-е, 80-е. Малоярославец. Галич. Юрьев-Польский. Переславль-Залесский. Торжок. Коломна. Я уже потом узнала, что в Коломне он родился и жил до семнадцати лет.
— Отец вел в Коломне кружок “Фотолюбитель”. Сам инженер. О фотографии знал все. Нет издания по истории, по теории, по практике, чтобы у нас в былые годы на полке не стояло. Альбомы опять же… Отец денег на это не жалел. Обожал ездить в турпоездки по старым русским городам — всегда с “Лейкой”…
— И все продаете? И книги? И снимки?
— Книги — да, а снимки-то кому нужны? Просто хранилось вместе.
Он прочел это мое “неужели не жаль?” и произнес как-то мягко, баюкая:
— Деньги нужны позарез. Назанимал на лечение.
— А альбомы… Альбомы-то точно возьмут в букинистическом!
— Давайте-ка лучше чай пить, — сказал он, надев улыбку.
За стеклом серванта стояли открытка и фото. Открытка была с репродукцией фрески Джотто “Проповедь св. Франциска птицам”. А снимок — не черно-белый даже, а серо-желтый, вырезанный из книги или журнала тридцати-сорокалетней давности и наклеенный на плотную бумагу. Юная гимнастка в черном трико подпрыгнула и будто зависла на шпагате.
К чаю он подал черный хлеб, сыр и кусковой сахар прямо в коробке. Больше, кажется, по обязанности хозяина спросил, профессиональный ли у меня интерес к фотографии. Я ответила, что нет и что филолог. Он спросил, кем я работаю, и я ответила, что преподаю русский и литературу в десятом и одиннадцатом классах. И он расспрашивал, районная школа или какая-нибудь “спец” и какие ребята достались, и я сказала, что ребята — первый сорт, насмешив нас почему-то.
— Я в школе преподавал, — сказал он. — Недолго. Биологию. С шестого по восьмой класс. — И, не переводя взгляд, не меняя тон: — А вы любите фотографию?
— Фотография больше, чем живопись, знает о смерти, — сказала я.
Он отставил чашку и стал глядеть на меня сквозь прищур. Это тянулось и тянулось, я не понимала, и мне уже стало больно, когда он тихо спросил:
— А вы — что знаете?
И вдруг будто отпустил меня, откинулся на спинку стула и заговорил, словно рассеянно и словно вглядываясь куда-то:
— Когда был таким, как ваш “первый сорт”, мечтал стать архитектором, поступал в МАРХИ, но провалил тригонометрию. Пришлось отслужить на флоте, сперва на Дальнем Востоке, потом еще полгода в Крыму. Тогда я впервые и увидел птиц.
Это было похоже на концовку рассказа, или так говорят о злой и светлой женщине: завиднелись брови и углы рта.
— И знаете, птица более всего птица, когда она ходит. Птица, когда она летит и когда ходит, — это два разных животных.
— Помните у Рембо, про альбатроса?
— Да, — он как-то небрежно кивнул (подумала: стихотворения не знает), — главное, что птица на земле двунога. Как мы. Птицы при ходьбе похожи на нас. Вот только мы не похожи на ходящих по земле птиц.
Он засмеялся, без сарказма, просто.
— И я сдуру решил, что раз так, должен жизнь посвятить изучению пернатых. Подал документы на биофак МГУ, на вечерний, чтобы хоть какой-то был шанс. И прошел. Устроился гардеробщиком в кинотеатр “Победа”, пару лет бесплатно смотрел все, что шло на советском экране, до тошноты. Потом уже подвизался лаборантом на кафедре. Хотел с третьего курса свалить, но совесть удержала. В итоге — специалист по птицам средней полосы. — Он опять засмеялся, почти с облегчением. — А в перестройку выучился на слесаря. Видели внизу вывеску “Металлоремонт”? Последние двадцать лет там работаю.
Я купила все “Советское фото” и альбом “Самарканд”.
На лестничной площадке я обернулась и сказала:
— Спасибо.
Мне показалось, что он поспешно затворил дверь.
Во дворе дома мальчик лет девяти сильно раскачивался на качелях и, задрав голову, пел: “Разлука ты, разлука, чужая сторона…” Он пел хорошо. “Зачем нам разлучаться, зачем в разлуке жить? Не лучше ль обвенчаться и друг друга любить?” Я остановилась и слушала, не понимая, зачем эта песня мальчику.
Читать дальше
