Одесса, теряя свое предназначение, стремительно мифологизируется, причем эти мифы старательно культивируются — бабелевская Одесса, эйзенштейновская Одесса, миф «одесского сопротивления», тогда как реальность как бы отступает (скажем, массовое истребление евреев во время румынской оккупации), поскольку бросает тень на имидж «жизнерадостного города». Вот что пишет недавно посетивший Одессу автор: «Одесский мемориал жертвам Холокоста расположен среди оживленной улицы близ <���…> Молдаванки. Аллея недавно посаженных деревьев ведет к центральному фонтану. Его венчает небольшая <���…> скульптурная группа работы Зураба Церетели. <���…> Фонтан не действует, панель у подножия — в щербинах и трещинах, деревья явно не поливались. <���…> По небольшому парку, где расположен мемориал, валяются пластиковые бутылки, мусорные баки переполнены». Далее автор упрекает одесситов в том, что они замалчивают тот прискорбный факт, что «большинство жителей Одессы <���…> сотрудничали с румынскими властями, старательно донося на евреев или незаметно проживая свою жизнь, как бы не замечая того, что исчезла пара-тройка соседей». Что ж, это обратная сторона неистребимой одесской витальности, да и памятник, скорее всего, воздвигнут не по инициативе горожан, а навязан сверху. Но вот памятники литературным героям-одесситам и их творцам — самого разного художественного уровня (трансляторы того же одесского мифа) в полном порядке. Одесса, пишет автор, полностью погрузилась в миф, который мало имеет общего с действительностью, недаром так популярны «нагловатые мемуары [Утесова] <���…> как и рассказы Паустовского, они создавали некий мир, которого, в сущности, никто не помнил, но именно потому творчество обоих имело такое сильное воздействие», возвращая прошлое в «более привлекательном, позолоченном облике». Комфортном для одесситов и привлекательном для туристов, вскользь замечает автор.
Анаит Григорян. Из глины и песка. Роман. New York, «Ailuros Publishing», 2012, 258 стр.
Своеобразное воплощение другого городского мифа — питерского. Интересно, что так же, как и у другой петербуржанки — Елены Хаецкой, облик «несуществующего», «странного» Петербурга транслируется через другой миф, «вавилонский». Но если у Хаецкой в ее «Вавилонских хрониках» Питер как бы накладывается на Вавилон, дотянувший до ИТР и компьютерных залов в святилище Эрешкигаль, то у Анаит Григорян Питер — это Вавилон потаенный (его истинную, «вавилонскую» сущность транслирует вовне героиня по имени Иштар), это город обрушившегося в себя культурного времени: с причинно-следственными связями дело здесь обстоит, скажем так, напряженно. Бессонница, сны, ветер, беспамятство, в том числе и культурное (книги уже никто не читает, все «сидят в сети»), вода, заливающая мостовые, странные существа, живущие на окраинах, бабочка (большой ночной павлиний глаз) как символ умирания и возрождения — этот ряд, как известно, сопрягается с нижним миром… Недаром, представляя роман, Александр Иличевский пишет о том, что Анаит Григорян работает здесь с мифологией смерти, «обладающей настолько властной мощностью, что перед культурой всегда стояла необходимость ее осмыслить».
Биолог по образованию, Григорян прекрасно обращается с биологическим материалом (слово — тоже, в сущности, биологический материал) — поскольку, рассказывая нам историю научного поиска и его цены, попутно производит на свет мифологические гибриды; легенда о Мигдаль Бавель — Вавилонской башне — сращивается с мифом об изначальной, движущей силе слова; история о поиске препарата, призванного излечить загадочную болезнь (смерть души), оборачивается «новым мифом», повествующим об истинном творце, предательстве любимым учеником и самопожертвовании, наложенным на все тот же вавилонский эпос — схождение Иштар-Инанны в подземное царство мертвых…
Интересен в этом — символическом — плане образ героини, с ее врожденной неспособностью воспринимать тактильные и вкусовые ощущения, холодно-рассудочной, «расчеловеченной», но в конце концов проходящей все тот же путь сострадания и жертвенности.
Наверное, еще имеет смысл упомянуть здесь романную легенду о городе Иреме, где стоит храм Нергала, повелителя мертвых, в виде перевернутой пирамиды из черного оникса, острием своим не касающейся земли. Тысячи людей спешат в город, чтобы только поглядеть на этот храм (доступ в него закрыт), но никто обратно не возвращается. Даже ассирийский царь со всем своим войском пропадает здесь — и из хроник видимого мира. И тогда, вняв воплям тех, чьи близкие пропали в Иреме, сам Нергал повелевает Ирему исчезнуть с лица земли, тем самым разделив мир мертвых и мир живых… Но не до конца, очевидно, как следует из нашей новейшей литературы [1] .
Читать дальше
