— И как, больше не пытался поступать?
— Да так… Все как-то не так получилось… В армии в клуб просился, но из художников целая очередь была… Научился баранку крутить — парни научили. Права уже потом получил. И с тех пор вот кручу. То — так, а в выходные по объявлениям грузы вожу. Часа нет, чтоб просто посидеть… Жена еще… Дому десяти лет нету еще, а все течет, кафель падает, обои сползают… Дача разваливается… И все на мне. Как белка...
— М-да.
— Вот и «м-да», — буркнул Саня.
Дробову самому были противны эти «м-да», «ясно», «ну да», но как еще реагировать, он не знал, не умел иначе; и неожиданно сам стал жаловаться:
— У меня тоже почти так же. Музыкой всерьез занимался, думал, это дело жизни. Каждый день играл, кипел весь…
— А теперь?
— Теперь… Теперь — время от времени.
— Короче, смог без этого жить, — покривил губы Саня. — Я тоже смог. Только разве это жизнь? — И самому себе ответил: — Ну, жизнь, конечно, даже не без некоторых удовольствий. Непонятно только, зачем… В последнее время когда удается одному остаться, лечь на тахту перед теликом с бутылкой пива — прямо счастье чувствую. Дышать аж легче… Самому противно.
— А дети есть? — пришел Дробову спасительный больше для себя, чем для Сани, вопрос; показалось, что если не задаст его, в чем-то увязнет, утонет, захлебнется.
— Да е-есть. Дети есть — дочка и сын. Дочке пятнадцать уже. Совсем отдельно живет, хотя и с нами, ясно. Куда тут… Вшестером в трех комнатах. Летом более-менее — женины родители на даче, в основном… Но осень скоро, вернутся… — Саня говорил отрывисто, малосвязно, как говорят люди, у которых внутри клокочет и рвется, и стоило бы кричать, а они стараются выстраивать ровными фразами понятный рассказ. — Но все равно — теснотища. И дочка себе угол отгородила… Я отгородил, конечно, но по ее требованию… И в основном — там. Даже поесть со всеми не заставишь… И где уж тут что… Этюдник стоит за комодом, да, наверно, краски в камень превратились… Нет, с этим — все. С этим, — повторил Саня, почти рыданув, — все-о!
— Да ладно, Саш, на пенсию выйдем и такого зададим. Ты — в живописи, я — в музыке.
— Да? — Саня оторвался от дороги, коротко, но цепко глянул на Дробова. — А будет она?
— Что?
— Пенсия… Ты в штате?
— Нет, на договоре.
— И я. И какая пенсия?.. Не-ет, мы так до конца.
Дробов поежился; увиделось — Саня выкрикивает: «Да пошло оно все!» — и направляет машину на столб или в стену, на встречный поток…
Доехали молча, как-то отдельно, будто кабину «бычка» разрезала стеклянная звуконепроницаемая перегородка.
Дробов сдал просроченное пиво, отнес Свете накладные. Когда вернулся к складу, машины Сани уже не было. Колыхнулась обида — обычно Саня подбрасывал его до метро или хотя бы предлагал, — но досаду быстро сменило облегчение. Эти открывания души еще хуже, чем ношение в себе груза обид и прочего негатива. Лучше уж так, отдельно, молча, по делу… Неформальные отношения на работе, где-то когда-то услышал, — самое опасное дело. Видимо, верно.
Почти бегом до «Авиамоторной», полчаса в метро, заскочил домой за гитарой, снова рысцой к станции, снова метро, и быстрым шагом к базе… То и дело доставал мобильник, смотрел время. Видел, что уже серьезно опаздывает, правда, почти все опаздывают. У всех работа, дела.
Вспомнил, что родителям не позвонил. Позавчера обещал приехать сегодня — о репетиции тогда не знал… Мать просила… Надо хотя бы позвонить… Отец опять рвется на родину. Раза три в год у него эти приступы — отправиться в Свестур.
«Ну куда ты там? — плачуще отговаривает мама. — К кому? Никого ведь не осталось. И как ехать? Как туда ехать теперь?»
Отец давно и тяжело болеет, даже непонятно, чем именно, — то сердце, то давление, то ноги, желудок… Это старость, и не по годам старость — ему всего-то сейчас шестьдесят семь, многие и куда старше активны и энергичны, — а старость по износу. Работал всю жизнь, и вот исчерпал ресурсы до дна… Да, всю жизнь работал — строил дома, — и к шестидесяти стал бессильным, погасшим, именно что пенсионером. Из подъезда в последнее время еле выбирается, посидит на лавке и — потихоньку обратно.
Окончив в Рязани училище, отец приехал в Москву, стал работать каменщиком. Три года прослужил в армии. После нее вернулся в свою бригаду; встретил будущую жену, тоже приехавшую в столицу из глубины страны — из Саратовской области. Года через три после знакомства решили пожениться, в апреле семьдесят второго появился он, Алексей Дробов. В конце семидесятых их семье дали двухкомнатную квартиру в новеньком тогда доме в Большом Тишинском переулке.
Читать дальше
