Виктор Пономарев - Записки рецидивиста

В лесу прятался, как волк, и на кладбище по ночам. Воинскую часть подключили, с автоматами лес прочесывали.

Взяли все-таки, против армии не попрешь. Был суд, рассказал все как есть, мне нечего было скрывать, я бился за правое дело, вершил возмездие палачам. Да и народ был на моей стороне. Когда зачитали приговор — двенадцать лет, три года тюремного режима, так люди кричали: «Свободу, свободу!» Я даже в последнем слове на суде сказал: «Ни о чем не жалею. Об одном только жалею — два мерзавца гуляют на свободе, а сестренка в могилке лежит. Но мой карающий меч и их достанет, я не век в тюрьме собираюсь сидеть».

После этого рассказа Юрки я сказал ему:

— Ты правильно, парень, поступил. На твоем месте я бы сделал то же самое. А поэтому ты есть Робин Гуд, боец за справедливость. Так теперь я буду тебя звать.

— А еще, Дим Димыч, я вот о чем думаю: хочу побег совершить да закончить начатое дело. Должен же я свою клятву перед сестрой выполнить? А там будь что будет.

— Не спеши, парень. Сейчас это почти невозможно. Кончится «крытая», и, если попадем в одну зону, я «уйду на траву» и тебя с собой возьму. Я тоже об этом думаю, сам по максимальному сроку канаю, и за плечами у меня уже без малого пятнадцать лет «кичманов». Что же мне теперь, всю жизнь сидеть?

В нашей камере сидел цыган по фамилии Паркин, мужик вздорный и болтливый, мелет языком что надо и не надо. А в соседней камере сидел Толик, по кличке Душанбе. Зашел как-то в камере разговор про этого Толика, а Цыган говорит:

— Да что ваш Толик? Он никто. Выламывается только да «ерша гонит».

На самом деле Толик был, как у нас в преступном мире говорят, в калашном ряду парень хороший, уркач, одним словом, «блатняк» (человек из уголовной среды).

Я послушал Цыгана и сказал:

— Харе (хватит), Цыган, прекрати болтать, что не надо, «кочумай» (молчи). А свои мнения оставь при себе и не забывай, что ты в «ломбарде» (тюрьме) и с тебя могут спросить за твои слова, и крепко. Так что сиди и «кочумай».

На другой день мы вышли на работу, старички позвали меня на чай. Мы сидели в цехе и разговаривали, когда прибежал Барбули, крикнул:

— Дим Димыч, Цыгана кокнули!

Я выскочил во дворик, смотрю: Цыган сидит с пробитой головой. Его Погос ударил молотком. Цыган был еще живой. Я надел на него чепчик, поднял с земли и повел к калитке, где стоит надзиратель. Тот нажал кнопку, дверь открылась. Цыган сделал пару шагов за калитку и рухнул замертво. Прибежали надзиратели, Погоса увели, а нас сняли с работы.

Вечером в камеру пришел Жабин, сказал:

— Все, на работу ходить не будете. Никак не можете вести себя по-человечески.

И поканали наши дни опять под замком. Как-то зимой Жабин изловил меня на «решке», я «грев» принимал, выписал пятнадцать суток карцера.

На третьи сутки за мной в камеру пришел надзиратель, свернул постель, вынес в коридор, я махнул ребятам на прощанье рукой и пошел в карцер. На фронтоне изоляторов этот надзиратель передал меня другому надзирателю. В тюрьме в подвале было три фронтона. Помимо фронтона изоляторов, еще фронтон смертников, кто ждет утверждения приговора, и фронтон «крытников», это кто на тюремном режиме.

На другой день ко мне в «трюм» кинули парня-татарина лет двадцати. Он получил год тюремного режима за отказ в лагере от работы. Карцер был не приведи Господи, могила раем покажется. Дунешь — пар идет, а в углах и на потолке иней лежит. Парень просидел в камере на корточках часа четыре. Когда я глянул на него, он весь был синий-пресиний. Я понял, парень до утра не дотянет, окочурится. Стал я бить в дверь, пришел надзиратель.

— Начальник, вызывай любое начальство, Жабина вызывай, — сказал я.

Пришли Жабин и корпусной, открыли дверь. Я им говорю:

— Начальник, пожалей пацана. Посмотри, он весь синий, до утра будет готовый. Я-то уже привык, а его хоть заберите отсюда.

Парня увели, я остался один. Сверху постучали:

— Кто в трюме?

— «Крытник» Дим Димыч, — ответил я.

— Между стеной и угольником сетки есть маленькое пространство. Мы тебе сейчас пошлем от веника длинную соломинку с проволочкой на конце, будешь «коня» принимать.

Ребята тоненькими ломтиками нарезали колбасу и сало, привязали их каждый в отдельности на веревочку и опустили. Я из камеры принимаю «коня». Выполнять эту работу неимоверно тяжело, работать восемь часов кайлом — детская забава в сравнении с ней. Приходится высоко залазить на лежак-таганку, который пристегнут к стене, и упираться в него одной ногой. Другую ногу я ставлю на вертикальную стену. Одной рукой подтягиваюсь за решетку, которая почти под потолком, а другой ловлю соломинкой и подтягиваю на себя «коня». Пока его поймаешь и затащишь в камеру, весь мокрый как мышь. Хотя в камере температура около нуля градусов, а то и ниже.