Лариса Райт - Исповедь старого дома

Он и простил. И невнимание к себе, и ревность, что съедала его долгие месяцы, и даже смерть любимой бабушки, которую родители, поглощенные общей задачей, казалось, не заметили. Нет, конечно, захворавшую старушку отправили в лучшую клинику, и врачей не обидели, и с кем надо договорились, но о результате чрезмерно не беспокоились. В детской кроватке лежала главная жизненная ценность, а остальное вторично.

Человек смертен. Это естественно. Бабушка умерла. Похоронили, погрустили, посидели за накрытым столом — и понеслись дальше в своем неустанном желании спасти, научить и поставить на ноги. Мягкий, довольный голос отца и счастливые от этого мягкого довольства глаза матери, теплота и уют, поселившиеся в теперь почти всегда неприбранном доме, где пахло не пирогами, а лекарствами. Мишка, все удивлявшийся переменам, часто ловил себя на мысли: «Надо же! Прав был отец!» И сделал вывод: никогда не надо бояться трудностей.

— Никогда не надо бояться трудностей, — ответил Михаил сидевшей возле него заплаканной женщине с застывшим в глазах отчаянием.

— Но ведь они могут оказаться неразрешимыми…

Михаилу лучше, чем кому-либо другому, было известно, что прихожанка права. Трудности бывают беспросветными, нескончаемыми и непоправимыми. Зачем лгать и вселять пустые надежды? Этого он делать не станет:

— Могут.

— Что же мне делать?

И в первый раз за все время своего «священства» Михаил позволил себе ответить:

— Я не знаю.

— А если я все-таки сделаю аборт… Как вы считаете, батюшка, он меня простит?

— Ребенок?

— Му-у-уж. — Новая порция слез и рыданий.

А «батюшка»? «Батюшка» сказал ей то, что никогда не сказал бы в подобной ситуации настоящий служитель церкви:

— Бог простит.

Сразу легко и свободно стало на душе у Михаила — и все образовалось, все заспорилось. И женщина ушла будто просветленная и успокоенная, и паспорт нашелся буквально через пять минут после ее ухода. Лежал, как водится, на самом видном месте и даже не думал прятаться.

Михаил так обрадовался находке, что мысли о другой, удивительной и необъяснимой, — детском локоне и фотоальбоме — напрочь выскользнули из его головы. Дело к ночи. Если будоражить сознание разными мыслями, то можно не заметить, как ночь превратится в утро, и ходить тогда весь день с больной головой, и слушать вполуха, и не помочь никому.

Режиссер Эдик сдержал слово. И дом, и собака поняли это по изменившемуся поведению обеих постоялиц. Старуха притихла, по мелочам не придиралась, не отвлекала попусту. Все реже стены дома сотрясал ее мощный окрик: «Ну-ка!», и все чаще звучали искренние слова благодарности за заботу. Да и Анна входила теперь в комнату больной с другим настроением: всегда улыбалась и старалась лишний раз поправить подушку, подоткнуть одеяло, повернуть телевизор. И все спрашивала: не холодно ли, не жарко ли, не дует… А лежачая только головой качала и охотно отзывалась:

— Все хорошо, не беспокойся. Ты иди! Иди!

И Анна шла. Бежала. Летела к своим стружкам, лакам и краскам, к дереву, в которое вкладывала новую жизнь и которое пускало в ней самой корни новой жизни. Анна даже похорошела. Хотя дому казалось, что в печали она была загадочнее и прекраснее, даже одухотвореннее, он не мог не признать, что живой блеск в глазах придавал ее облику женственности и притягательности.

Изменения отмечал и Эдик, заглядывавший теперь примерно раз в две недели с очередными заказами:

— Тебе бы сейчас на сцену… Фурор бы был, я тебе гарантирую! Стать есть. Глаза горят. Плечи расправлены! А талант? Талант ведь не пропьешь.

— Ну, пропить, пожалуй, можно все, что угодно, а талант тем более, — смеясь, отвечала Анна, но тут же показывала очередной комод, шкаф, буфет и спрашивала, почти кокетничая: — А это разве не талантливо?

— Талантливо. — Режиссер поднимал руки вверх, признавая свое поражение, забирал сокровища и отбывал восвояси.

На очередную встречу Эдик прикатил с мальчиком лет двадцати пяти. Тот не обратил никакого внимания ни на Анну, ни на собаку, которая все вертелась вокруг, пытаясь подставить то один бок для оглаживания, то другой. Молодой человек сразу же принялся осматривать дом, по-хозяйски обстукивать углы, проверять плинтусы, наличники и перекрытия, потом деловито кивнул Эдику и вынес вердикт:

— Нормально. Есть контакт.

— Что это значит? — Брови Анны возмущенно сдвинулись к переносице, крылья носа гневно затрепетали.

— Будем тебя, мать, в люди выводить. Конец затворничеству и отшельничеству!