Лариса Райт - Исповедь старого дома

— Муж просто преобразился. Светился весь изнутри, будто это он беременный, а не я.

— Муж? — Михаил от неожиданности удивился вслух.

— Да. На все приемы со мной к врачу ходил, на все процедуры. Мы даже рожать собирались вместе, — она горько усмехнулась. — Я ведь из города приехала. Просто решила церковь подальше отыскать, чтобы никакие стены не услышали.

Она надолго замолчала, и Михаил снова не утерпел, нарушил тайну исповеди: поторопил, полюбопытствовал:

— Так что же изменилось?

— Понимаете… — Женщина замялась, словно никак не решалась произнести вслух то, что должна была, будто от того, что мысли обретут, наконец, звучание, горе станет еще более осязаемым. Глаза ее наполнились слезами, которые тут же заструились по щекам, скатываясь ровными дорожками и исчезая за воротом кофты. Женщина посмотрела на Михаила долгим, немигающим взглядом и сказала, наконец, тихо и глухо, так, как и должна была: — Он стал ненормальным.

— Муж?

Молчание.

— Муж?

— Ре-е-е-бенок, — вырвала она из своей груди еле слышный крик и потом, будто от облегчения, зарыдала громко, надрывно, уронив голову в руки и ничуть не стесняясь священника.

Если бы не была она так поглощена своей трагедией, если бы не позволила эмоциям захватить себя целиком, она бы заметила, какой удивительно странной оказалась реакция Михаила на ее слова. Щеки его побледнели, на лбу выступила испарина, а рука непроизвольно потянулась к шее, словно хотела ослабить узел воображаемого галстука. Теперь Михаил смотрел немигающим взглядом на ее трясущиеся плечи и вздрагивающую в ладонях голову. Смотрел и не видел. Слушал ее плач, а слышал совсем другое.

— Она никогда не будет нормальной, ты понимаешь? — Мамин голос дрожал, но при этом в нем чувствовалась какая-то доселе незнакомая Мишке твердость. Он притаился за дверью и слушал, как родители решают, становиться ему братом или все-таки нет. — Это безумие, Андрюша, просто безумие. Больной ребенок — это очень тяжело.

— Ты боишься трудностей?

— Я боюсь, что их испугаешься ты.

— Леночка, мы же договорились: что было, то прошло, и незачем изводить себя мыслями о том, что я могу снова…

— Статистика — упрямая вещь, с ней сложно спорить, Андрюшенька. Это ведь не я придумала, что женщины способны тянуть лямку гораздо дольше мужчин.

— Это ерунда какая-то! А герои страны? А космонавты? А подводники? Много ли среди них женщин?

— Это не лямка, это рывок, усилие. И человек, его совершающий, видит цель и знает, зачем он это делает, к чему стремится. А вот ждать всех этих героев страны, космонавтов и мореплавателей — это, Андрюша, хомут хуже некуда.

— Лена, женщины их ждут ради любви.

— Ты думаешь, я должна родить ее ради любви к тебе?

— Да. Я так считаю.

Мишка за дверью брезгливо поморщился, уловив в голосе отца непререкаемые академические нотки, означающие только одно: он высказал свое мнение, и все остальные точки зрения с этого момента будут считаться неправильными. Академик будет глух к любым аргументам, а попытки возражения сочтет оскорбительными. И мама, мама, которая не могла не знать и не чувствовать этой особенности человека, с которым жила столько лет, безусловно, была слишком подавлена и одновременно необычайно уверена в своей правоте, если продолжала настаивать на своем:

— А я считаю, что ради любви к тебе я должна от нее избавиться.

— Абсурд! — Упрямый голос перешел в визг. Мишка расслышал, как мама тихо шикнула, и отец, на этот раз послушавшись, перешел на шепот: — Лена, я тебя умоляю, дай мне шанс! Лена, я так долго ждал, я так долго надеялся!

Раздался глухой неловкий стук, и Мишка догадался, что отец бухнулся на колени. Догадка была настолько ошеломляющей, что подросток даже отшатнулся от двери — таким нелепым и удивительным показался ему этот поступок обычно надменного и чванливого отца, никогда не забывающего о поддержании реноме и сохранении достоинства. Этот человек не чурался гордыни, считал ее скорее необходимым качеством сильного характера и уж никак не смертным грехом. И вдруг — на колени, вдруг — мольбы, вдруг — робкие, просительные нотки в голосе…

Мишку охватил стыд: он неожиданно осознал, каким ударом может оказаться для отца осознание того, что у его слабости были свидетели. И не просто свидетели, а он, Мишка, которого отец всегда призывал не унижаться и не распускать нюни. Мишка отполз еще дальше, хотел было и вовсе скрыться в своей комнате и даже дверь прикрыть, но следующие слова заставили его задержаться: