Лариса Райт - Жила-была одна семья

А потом туман резко рассеялся.

— Ты куда? — Со дня смерти отца прошла неделя, и это были первые слова, которые Самат услышал от, казалось, ставшей ко всему равнодушной матери. После похорон она впала в апатию. Ее не трогал беспорядок в обычно уютной, ухоженной квартире, отсутствие еды в холодильнике, присутствие сына в доме. Она бродила как сомнамбула из комнаты в комнату, не замечая ни сына, ни матери, оставшейся с ними на какое-то время. Самат предлагал бабушке уехать, надеялся, что это взбодрит маму, заставит вспомнить о сыне, о необходимости заботиться о нем. «Она почувствует себя нужной, и все наладится», — пытался он внушить бабушке. Но та и слышать ничего не хотела об отъезде:

— Никуда не уеду, пока мать не придет в себя. И ты никуда не ходи, — наставляла она внука, — а то вдруг очнется, хватится — тебя нет, что тогда будет?

Самат какое-то время послушно следовал советам: сидел дома. Но молодость и горячая кровь способны перебороть любое горе. Он хотел увидеть Иру и через несколько дней не выдержал: вышел в коридор, начал одеваться, и вдруг прозвучало неожиданное и такое долгожданное:

— Ты куда?

— Мамуля, мамочка. — Самат едва не расплакался от облегчения. — Ты здесь, со мной! Как хорошо, родная. — Он прижал к себе мать так, будто это она была его любимым, тяжело заболевшим ребенком, который наконец-то пошел на поправку. Та ласково погладила его по спине, но потом отстранилась и снова спросила, внимательно заглядывая в глаза:

— Ты куда?

Самату почему-то захотелось соврать, но тогда он еще не научился этого делать. К тому же кто станет врать счастливо воскресшему ребенку, зная о пагубном влиянии лжи?

— К Ире, — быстро ответил он и, увидев, как побледнело лицо матери, тут же засуетился, затараторил: — Но если ты возражаешь, не хочешь, я не пойду. Я позвоню, все объясню, она не обидится. Она даже обрадуется, правда. Знаешь, как она обрадуется, что тебе стало лучше? Она же волнуется и каждый день о тебе спрашивает и приветы передает. Ну, хочешь, я останусь?

— Ты останешься! — Мать медленно кивнула головой.

— Вот и хорошо. Проведем вечер вместе, договорились? Будем чай пить. Бабушка сейчас из магазина придет, принесет варенье, сядем, поговорим, поплачем. А пойти я и завтра смогу, и даже послезавтра, да и через несколько дней, если хочешь.

— Ты останешься! — Мать буквально буравила Самата взглядом, как будто хотела навеки пригвоздить его своими черными печальными глазами к коврику у входной двери. Юноше стало не по себе. Не слишком ли рано он обрадовался? Взгляд у нее был безумный, пальцы опущенных плетьми рук дрожали. Был ли в порядке рассудок?

— Мам, я же сказал, что останусь, — вкрадчиво напомнил он.

Мать отвела глаза. Теперь она смотрела куда-то мимо Самата, поверх его головы, — туда, где с полки небрежно свисали их с Зуфаром свадебные полотенца.

— Ты останешься навсегда, — произнесла она громко и четко, снова взглянув на сына, теперь уже совершенно осознанно. Взглянула так, что он мгновенно понял: решение это не сиюминутное и не временное. Приговор был вынесен и обжалованию не подлежал.

— Мам, но… — Он еще надеялся, что ошибся в догадках… Увы!

— Больше никаких русских в этом доме! Никогда! Ни за что! — Больше она ничего не сказала, но ему и этого было достаточно. Все остальное он прекрасно помнил: горящие глаза, прямую спину, четкий, ровный голос, произносящий когда-то: «Я никогда, запомни, сынок, никогда не повторяю своих ошибок и не наступаю на одни и те же грабли дважды». И словно в унисон с его мыслями, она добавила:

— Я уже ошиблась однажды и не хочу, не позволю, чтобы это повторилось. Я и так буду расплачиваться за Айгуль до конца жизни, понимаешь?

Самат понимал. Он прекрасно понимал, что это ему теперь придется до конца жизни расплачиваться за Айгуль. Конечно, он мог бы протестовать, мог бы спорить, мог бы просто уйти, хлопнув дверью, выбрав путь вольной жизни. Но какой путь тогда выбрала бы его мама? Представлялись только две дороги: стремительная, быстрая, невесомая, — вслед за Айгуль с моста или изнуряющая, утомительная, усеянная трубками, капельницами, шприцами и лекарствами. Две дороги, не похожие одна на другую, разные и совершенно одинаковые: тупиковые. И ни одной из них он не мог пожелать своей матери.

— Понимаю, — ответил он. И теперь ему необходимо было только одно: сделать так, чтобы поняла Ира.

Ира очень старалась. Она пыталась войти в положение, она пыталась довольствоваться встречами в университете, она пыталась ждать. Ждать предполагалось месяц, потом два, потом полгода, а потом она спросила, закончится ли когда-нибудь ее ожидание. Самат ничего не ответил — просто отвел глаза. И этого отведенного взгляда хватило, чтобы осознать: история должна закончиться. Боль была обоюдной, горе общим, а решение совместным, но легче от этого не становилось. Самат погрузился в учебу, летом пошел в поход с новой компанией, потом поступил в аспирантуру. Он жил обычной жизнью, но не было в этой жизни ни одного дня, когда он не вспомнил бы об Ире и не ощутил желания позвонить ей. А она, в свою очередь, погрузилась в страдания, потом в семейные проблемы, а потом… потом она встретила своего будущего мужа, родила ребенка и взяла академический отпуск. Ира восстановилась на пятом курсе филфака как раз в тот год, когда Самат собирался защищать кандидатскую диссертацию. Им обоим необходимо было много читать, и судьба то ли в награду, то ли в насмешку подарила им встречу в библиотеке.