Лариса Райт - Жила-была одна семья

Отца не было ни на кухне, ни в кабинете. Квартира встретила юношу гнетущей тишиной. Нет, тишина была не просто гнетущей, она была какой-то… какой-то мертвой. Самат даже тряхнул головой, чтобы избавиться от дурных мыслей. Но если одни мысли можно засыпать, «задумать» другими, то как поступить с предчувствиями? Можно ли их обмануть?

— Пап! Мам! — позвал Самат все еще не слишком встревоженным голосом. На самом деле, на свете могло быть немало причин, заставивших отца уйти из дома раньше обычного. А мама могла просто-напросто спать. Но спальня оказалась пустой, и тогда молодой человек забеспокоился всерьез. Он обежал квартиру в поисках записки: родители знали, когда прибывал его поезд. Ничего не нашел и решил позвонить сестре. В конце концов, если родители решили срочно уехать из города, они должны были предупредить хотя бы ее.

Часы едва пробили семь, поэтому голос женщины, подошедшей к телефону, был заспанным и недовольным. Самат вежливо извинился перед свекровью сестры и попросил позвать Айгуль к телефону.

— Нет ее, — послышалось из трубки после непродолжительного, но, как показалось молодому человеку, озадаченного молчания. И еще одно было в этом голосе, что заставило Самата испугаться по-настоящему: в нем явно звучал плохо скрываемый страх.

— То есть как нет? Они куда-то уехали? Она вместе с нашими родителями? Подождите, что-то с ребенком? — Сестра была в положении, но беременность еще не дошла и до половины срока. — Почему вы молчите? Говорите же!

— Говорю же: нет ее.

— Как нет?

— Совсем нет, Саматик, — прошептала женщина почему-то извиняющимся тоном.

Уже все понимая, но отчаянно отказываясь верить, Самат выкрикнул последний вопрос:

— Что значит «совсем»? Где она, где?

Теперь молчание было более продолжительным. Наконец из трубки виновато прошелестело:

— Я… я не знаю. Наверное, в морге.

Самат не помнил, сколько он простоял, сжимая в руке пиликающую короткими гудками пластмассу. Он вообще плохо помнил последующие несколько дней. События, разговоры, действия остались покрытыми какой-то плотной пеленой, в редких просветах которой появлялась сначала мать: резко постаревшая, изможденная, неживая, сообщающая каким-то чужим, отстраненным голосом о том, что беременной Айгуль муж неожиданно сообщил, что встретил другую женщину и подает на развод, а она не нашла для себя лучшего выхода, чем полет с Крымского моста в небытие. Затем в очередной, не слишком плотной ряби тумана показывалась сама Айгуль. Точнее, это было что-то совсем не похожее на сестру: что-то одутловатое, отекшее, отталкивающее. Но Самату пришлось поверить: та, на которую он не мог взглянуть без отвращения, та, к которой не мог решиться подойти, та, над которой глухо, почти беззвучно рыдала мать, была его любимой старшей сестренкой. Той самой веселой, беззаботной красавицей Айгуль, которой родители позволили идти своим путем, позволили совершить свои ошибки и которая решила расплатиться за эти ошибки таким ужасным, необъяснимым, непоправимым способом. Потом из пелены выплывала больничная койка отца и он сам — всегда такой сильный, энергичный, мощный, а теперь лежащий без движения и без сознания, опутанный проводами, заставленный приборами, словно отдавший команду своему организму унести его из реальности, в которой внезапно не стало дочери. Похороны отца, который не прожил и недели после смерти Айгуль, всплывали в сознании Самата тоже размытыми пятнами. Он почему-то хорошо помнил огромные венки, которых для профессора Салгатова заказали в избытке, помнил, какими несуразно огромными, пафосными и яркими, противоречащими горю, они ему показались. Помнил причитания какой-то выписанной из деревни родственницы, которая все не уставала повторять, что татарин должен возвращаться к своим корням, а потому «надо было бы Зуфарчика схоронить рядом с покойными родителями». Помнил, как хмурилась при этом бабушка, мамина мама, и все шептала тихонько практически онемевшей от свалившихся на нее несчастий дочери: «Ничего… ничего…» А еще помнил свое интуитивное ощущение: где-то в массе знакомых и незнакомых лиц, пришедших попрощаться с отцом, лиц посторонних, не вызывавших никаких эмоций, должно было скрываться родное лицо Ирины, которое он все силился рассмотреть, но не мог. Он вообще тогда ничего не мог рассмотреть из-за пелены невысыхающих слез. Самат помнил, что он наконец увидел ее, помнил, как овладел им порыв подойти, обнять, зарыться в ее волосы и зарыдать отчаянно, ничего не стыдясь, помнил, как заставил себя сдержаться, чтобы не отходить от раздавленной горем матери.