Лариса Райт - Жила-была одна семья

Самат рассмеялся, но вдруг спохватился, засомневался:

— Мам, а как же папа?

— А что папа?

— Он ведь сказал, что я должен подарить вам татарских внуков.

— Твой папа был женат на русской, ты забыл? И, насколько я понимаю, он считает, что требовать от детей не делать того, что делал сам, — это непедагогично. — Она озорно подмигнула сыну, и он снова ощутил горячее желание прижаться к ней в безудержном порыве признательности.

Теперь он знал: с Ирой их ждет такое будущее, какое они построят сами. И можно было ничего не бояться, и смотреть вперед широко открытыми глазами, и заходить так далеко, как им этого захочется. И он решился: предложил ей махнуть в Питер. Загадал еще: если будет думать, колебаться, значит, не готова еще, значит, стоит повременить, подождать, не торопить события. Но девушка и не думала сомневаться, только спросила:

— А когда? На выходные? Здорово! Я там никогда не была.

— Никогда? Тогда на выходные мало. Надо хотя бы дня на четыре.

Она нахмурилась:

— Меня могут не пустить. У нас с этим строго: каникулы — гуляй, время учебы — учись.

— До каникул еще почти четыре месяца, да и фонтаны в Петергофе зимой не работают.

— А нам обязательно смотреть на фонтаны?

— Обязательно!

— Ладно, я что-нибудь придумаю.

Если бы Самат решил выяснить, что Ира подразумевала под этим расплывчатым «что-нибудь», ни в какой Питер они, скорее всего, не поехали бы. В те годы молодой человек старался избегать ситуаций, которые требовали обмана. И уж тем более не хотел заставлять любимую девушку врать родителям. Ира же придерживалась своей позиции: она хотела быть с любимым, и если ради этого необходимо невинно представить свое пятидневное отсутствие институтской практикой, она не колеблясь сделала это. В конце концов, она могла признаться потом, и даже скорее всего призналась бы, уж очень ей хотелось поделиться впечатлениями об увиденном. Она бы рассказала и родителям, и Саше. Да, Саше непременно: в этом городе ей было что посмотреть! И морской пейзаж, и лесной; и шикарные дворцы, и грязные подворотни; и корабли, и машины, и люди. Ира рассказала бы и про царей, и про фонтаны, и про всю поездку, и про Самата, о существовании которого в ее жизни пока никто не знал. Она и сама себе не могла объяснить эту внезапную скрытность. Мама знала всех поклонников и, как правило, давала дельные советы, а Ира уже сама решала, прислушиваться к ним или нет. Но в данном случае она не нуждалась ни в чьих советах и знакомить Самата с родителями почему-то не торопилась. Но тогда, в Питере, они решили, что у них все серьезно, все по-взрослому, все навсегда. Нет, они не говорили о свадьбе, не строили планы по количеству детей и комнат в будущей квартире. Они просто чувствовали, что их история не мимолетна, желание — не сиюминутно, а любовь нескончаема.

Ира стояла у большого фонтана в Петергофе и смотрела на залив. Ветер трепал ее темные, блестевшие на солнце волосы. Она обернулась к Самату, снова о чем-то восхищенно заговорила, начала жестикулировать, куда-то показывать, размахивать руками и сердиться оттого, что он либо не отвечает вовсе, либо отвечает невпопад. А что он мог ответить, если в ту секунду он думал о том, что перед ним стоит, и смеется, и грозит ему пальчиком сама судьба?

— Я должен познакомиться с твоими, — сказал очень серьезно.

Она поняла всю важность момента: замолчала, опустила руки. Глаза ее стали на мгновение как будто темнее и глубже, словно хотели затянуть в свою бездну его решимость.

— Приедем, тогда…

И Самат захотел приехать. Захотел всем рассказать: всему городу, всему миру, Вселенной. Он ждал, когда окажется дома и объявит маме, что его слова о женитьбе не были шуткой, что он действительно нашел свою единственную. Он так хотел еще раз поблагодарить мать за великодушие, за понимание, за счастье, которое она ему позволила обрести. Он мечтал попасть в Москву так же сильно, как до этого мечтал попасть в Питер. И его мечта, конечно, исполнилась. Они вернулись. Самат не просто спешил, он несся домой так, словно что-то решали минуты, будто он мог опоздать. И он опоздал… Дом был серым, безликим, холодным и мрачным. Он почувствовал сразу: произошло что-то непоправимое, ужасное, отвратительное — что-то, что обладает такой разрушительной силой, с которой ему не справиться. И сила эта…

— А-а-а… К черту! — Он сдавил голову руками. Опять воспоминания, опять мясорубка души. Ну, вспомнил Питер, окропил себя приятным бальзамом, и будет. Хватит терзаний. Гуляй себе дальше по Версалю и наслаждайся. Нет, ему все переживаний хочется. Мало страдал в жизни, мало мучился. Ну что такое двадцать лет, в самом деле? Ерунда? Вовсе нет! Уже сыт по горло этой ерундой! Он вернется и поговорит с Ирой, и все будет по-другому.