Валерий Пудов - Приключения Трупа

Осторожными усилиями искал гражданина, похожего на сына по фамилии. Когда узнавал, что мертвец не завещал и горсть на род, хитрец приставлял кость и заверял народ:

— Ерунда! Не тот! А мой — живой!

Когда же выпадало покойному к достойному финалу немало поклажи, деляга совал бумагу:

— Мой! Без вести от нетрезвости! Помотало беднягу! И забирал что мог впрок как свое, а гнилье сбывал с рук — кивал на недосуг и бросал на подруг.

Нахал чередовал прием: выступал то хворым отцом, страдавшим без советчика, то истцом, потерявшим ответчика, то кредитором издалека, разыскавшим должника, то принимал пособие для помина и надгробия, а то снова менял версию и получал на живого сына пенсию.

Однако слух о затеях лиходея бежал быстрее мух, и когда папаша сказал, что беда — наша, а вояка в постели — сынок, мальчик, то наполучал в бок и в нос горячих, а в итоге еле унес ноги.

Потом пришла мамаша и ничком, из-за угла — на чашу:

— Стильная! Фамильная! Старо, а серебро! Наша!

А чаша — не мертвецкая, а соседская!

Ошибка — малость, а рыбка — попалась!

Ее история — лаборатория папашки, но враньё — без бумажки.

Однажды мамаша приползла из роддома одна:

— Каждому, — изрекла, — сполна знакомо наше лихо, мальца со зла не сберегла врачиха, от резвого огольца отрезала, змея, смотрите, я принесла, с кожей пуп, и родитель у него — тоже того: Труп.

Затем ловчила объяснила всем, отчего на малявку не получила справку:

— В больнице — проходимцы: за рожденных, но не сбереженных ребят не хотят в тюрягу и хранят от гостей причины смертей, а от писанины — бумагу. В статистике без детей — чистенько! Я лежала и дрожала, а они твердят: «Не рожала! Верни на склад одеяло!». Я, скорбя: «А бледность моя? А сынок?» — , а они: «С тебя за бездетность налог!».

Отрыдав в рукав, засеменила темнила на кладбище и попросила там земли для могилы.

Но заслужила не товарищей по делам, а угрожающие посылы:

— Засекли, что брюхо носила. Потаскуха! А затаила кормильца — убийца! Где о беде справка? Не получила? Мерзавка!

Пройдоха прекратила охать и отступила, а ночью проломила забор, схоронила кого-то меж кочек и куп, навалила бугор и начертила, как по нотам: «Сыночек. Труп.»

Засада проследила игру, и бригада отрыла длинный — решила, козлиный — пуп, но ловчила в суд не пожелала, угомонила любопытных словом да водкой, ненасытных одарила за труд одеялом, а находку снова закопала.

И вскоре заварила мамаша из горя кашу.

Била на то, что никто не знал, когда рожала. И разила наповал — всегда голосила одно:

— Давно!

Где ни объявись сирота-покойник и денег рой, заводила в повойник вой:

— Катись, суета, от печали вон! Он — мой! Видали, надысь, пузо было с грузом? Милый! Родной!

Входила в родство с пупком да с матерком, а уходила от него — тишком, да с мешком, да со смешком.

Сначала считали — рожала двойню, потом — тройню, потом подсчет кончали многоголосым вопросом о чине:

— Не дали еще медали матери-героине?

А иной раз приятели впопыхах прибегали к ней:

— Живей! Не твой протеже в долгах погряз и уже труп?

Но мамаша на вести без чести машет:

— Отлуп! Мой козел нашел пристанище на кладбище. Спит услада. И другой на вид — надо, бригада подтвердит.

Случалось, сыщик вскопает холмик и от колик — в окрик:

— Злая бабища! Шалость — не на стольник, а на тыщи!

Она тогда провожает крикуна для суда в роддом, раскрывает тетрадь.

«Прием» и вопрошает о своей вине:

— Закон — на моей стороне!

Он — глядь в тетрадь, а там — срам:

«Лежала. Дрожала. Потеряла одеяло. Не рожала».

И ни дать, ни взять, а вам — по губам за сало, чтоб на зоб не отвисало!

Насобирала немало сынов и трюков мастерица на улов трупов. Не забывала исхитриться и плутовала тонко: лисицей шныряла на огородах — и не обидели, в ров мозгов не выбили, да и справки на ребенка у мерзавки не увидели — ни о родах, ни о гибели.

А к полковнику примчалась в спешке и оплошала: упала не к покойнику, а не мешкая — на чужое добро, и досталась ей от людей не жалость, а насмешка за серебро, и вдвое — под ребро.

Забега ´л в квартиру с покойным и известный миру ловкач — предлагал достойный первач.

Угощал честно, а обещал особый деликатес — но чтобы генерал исчез: под бревна, в отвал, но словно бы не умирал.

— Без бумажки, — растолковал, — с ним оттяжка всего, а без него с ней живым веселей.

Плана пьяным не излагал ни за что, но его узнал кое-кто.