Флора Шрайбер - Сивилла

Навязчивое стремление к совершенству в работе делало Уилларда человеком, придающим большое значение деталям, и эта его черта часто мешала ему в общении. «Нельзя говорить „большая половина“, — поучал он Сивиллу. — Если это половина, значит это половина. Как половина чего-то может быть больше другой половины?» Та же навязчивая черта характера делала его рабом привычки. В течение двадцати лет подряд его ланч состоял из двух сэндвичей с яичницей и куска яблочного пирога.

Обладая интеллектом выше среднего, Уиллард в то же время был выше среднего наивен и ограничен. Он был человеком с развитым интеллектом и с примитивным мировоззрением. Человеком, до глубины души возмутившимся тем, что Джой, племянник Хэтти, осмелился закурить в доме Дорсеттов. Человеком, который до такой степени почитал расхожую мудрость, что написал в альбоме дочери: «Правдивость, честность, доброта, чистота и умеренность — вот величайшие достоинства лучших людей». Сознание его на самом деле представляло собой курьезную смесь гуманистических наклонностей и пуританской косности. Пуританизм его был сплавом Уиллоу-Корнерса, его церкви, викторианского века и его излишне острой реакции на «ревущие двадцатые» годы, которые он посчитал симптомом заката цивилизации и признаком грядущего конца света.

Исключительно религиозный человек, он жестко придерживался доктрин своей фундаменталистской веры и столь трепетно относился к Священному Писанию, что, в отличие от более искушенных собратьев по вере — к примеру, от пастора Уэбера, его наставника в Омахе, — воспринимал проповеди о конце света буквально и посвятил всю свою жизнь подготовке к этому грядущему концу. Сама их церковь и погруженные в невежество члены прихода Уиллоу-Корнерс, к которому он принадлежал, настолько стали не удовлетворять его, что, продолжая блюсти доктрину, он оставил свою церковь на четырнадцать лет.

Возможно, этот уход от церкви был одновременно и уходом от собственного отца — грубого здоровяка с крупными чертами лица и козлиной бородкой, который, профессионально занимаясь в молодости борьбой, обрел в вере удобный выход для своей агрессии и враждебности. Обри Дорсетт, отец Уилларда, был сыном Арнольда и Терезы, которые прибыли в Уиллоу-Корнерс поселенцами и у которых кроме Обри родились Томас, Эммануил, Фредерик и Тереза II.

Прилежный прихожанин, Обри нашел в напыщенных проповедях, неконтролируемых воплях и экстатических выкриках «Аллилуйя!» заменитель брани, которую, как благочестивый человек, он позволить себе не мог. Эти выкрики цитат из первого ряда прихожан находили свое продолжение перед почтовым отделением в Уиллоу-Корнерсе, где Обри разоблачал «власть Рима» (папы римского), проклиная ненавистных католиков перед собравшейся толпой. Обри Дорсетт предсказывал развал страны в случае, если к власти в ней придет кто-то из католиков. Враждебно настроенный по отношению не только к ненавистным «римлянам», но и к своим братьям по вере да и, собственно говоря, ко всем остальным, включая членов собственной семьи, Обри умел найти ахиллесову пяту у любого из окружающих, часто разоблачая ее публично — с той же вербальной страстью, с какой демонстрировал физическую силу в дни молодости. Затем, углядев и вскрыв слабое место, он приступал к спасению души своей жертвы.

Особой его мишенью была Мэри, на которой он женился с отчаяния и которую впоследствии вечно сравнивал с Вэл, любовью его жизни, отвергнувшей его. Будучи женатым, время от времени он передавал управление принадлежащей ему лесопилкой кому-нибудь из подчиненных и тихонько ускользал к своей Вэл в Нью-Йорк. Возвращаясь оттуда, он не скрывал своих измен от Мэри.

Как отец, Обри требовал безусловного послушания и желал, чтобы его трое детей — Тереза III, самая старшая, Уиллард, средний, и Роджер, на восемнадцать месяцев моложе Уилларда, — постоянно улыбались, как это подобает добрым христианам, но никогда не смеялись, что грешно. Хотя все трое детей были музыкально одаренными, Обри никогда не просил их сыграть или спеть. Он боялся, что если они будут делать это, то впадут в грех гордыни. Он не хотел, чтобы его дети стали зазнайками.

Стыдясь воинственности своего отца, Уиллард нашел выход в пассивности. Смущенный громогласными «Аллилуйя!» отца, его агрессивностью и резкостью, Уиллард спрятался в панцирь молчания. Не способный видеть себя в образе отца, который его возмущал и которого он стыдился, с которым конфликтовала его чувствительная художественная натура, Уиллард идентифицировал себя со своей мягкой, артистичной, но пассивной матерью. И эта идентификация с матерью сформировала парадоксальную природу неприметного Уилларда Дорсетта.