Флора Шрайбер - Сивилла

Днем она видела его лишь мимоходом, поглощенная другими заботами, но не отстраненная. По вечерам и в уикэнды они вместе ходили на концерты, в театры, посещали художественные галереи, устраивали долгие прогулки в Центральном парке, а иногда встречались в квартире на Морнингсайд-драйв. С тех пор как ушла Тедди, близкие отношения поддерживались только с двумя людьми — Лорой Хочкинс, подругой по Уиттер-холлу, и Флорой Ритой Шрайбер, подругой и профессиональным литератором, с которой Сивилла познакомилась через доктора Уилбур в 1962 году. Но в то время как Лора и Флора знали о множественном расщеплении личности Сивиллы, а Флора даже была знакома с другими «я», Рамон ничего не знал об этом состоянии Сивиллы. Таким образом, постоянно встречаясь с ним, Сивилла утверждалась в своей способности оставаться собой.

И действительно, как-то в среду вечером, готовя ужин для Рамона, Сивилла вдруг осознала, что она уже не та прежняя неполноценная личность, не способная любить и вступать в тесные взаимоотношения. Незадолго до знакомства с Рамоном она призналась Флоре, которую доктор Уилбур посвятила в историю ведущегося анализа: «Я не способна что-то чувствовать. Как можно что-то чувствовать, когда в тебе такая смесь эмоций? Я слишком поглощена ощущениями своего осложненного существования, чтобы иметь еще какие-то чувства».

Но теперь Сивилла уже не была той пустой оболочкой неопределенного «я», как в те времена, когда Стен (который предложил ей брак без секса и которому было удобно с ней просто потому, что она ничего не требовала) сначала ухаживал за ней, а потом отверг ее.

С Рамоном все было иначе. Сивиллой завладели яркие, глубокие чувства. Была ли это любовь? Чувство это оказалось для нее новым, таким же новым, как ощущение устой чивости, заменившей какое-то зыбкое парение в прошлом.

Поправилась ли она? Обрела ли она здоровье, снявшее с нее тяжкий груз и приведшее ее к тем самым метафорическим вратам, через которые она вновь вступала в этот мир?

И что лежало за этими вратами? Сивилла этого не знала. Она улавливала то, что наверняка принадлежало миру здоровых людей, но сознавала, что сама еще не включена в этот мир. В то же время, несмотря на отсутствие доктора Уилбур и на совершенно новые переживания, которые она испытывала из-за Рамона, в течение этих восьми недель она ни разу не диссоциировалась. Однако некоторые из ее альтернативных «я» продолжали существовать.

Вики сказала ей: «Рамон приятный человек, но слишком форсирует события». Пегги сказала: «Он родом из Колумбии. Как здорово! Я хотела бы съездить туда». Вики и Пегги были теперь очень близки с ней. Однако некоторые из других «я» никогда не были близки с ней, и они боролись против интеграции. Личность Сивиллы оставалась расщепленной, хотя она и скрывала этот факт от Рамона.

Продолжая готовить ужин, Сивилла призналась себе в том, что ее депрессия и суицидальные стремления не исчезли окончательно в связи с романтической эйфорией. Даже в течение этих восьми недель возникали приступы отчаяния, нежелание жить. Стремление к смерти.

Она прошла в спальню и начала переодеваться, поглядывая в зеркало. До встречи с Рамоном зеркала для нее не существовали. Решившись наконец взглянуть в зеркало, она не была разочарована увиденным. Вглядываясь в свое отражение, Сивилла поняла также, что правда о ней, которую она старалась скрыть от Рамона, была величиной переменной. Сейчас, в возрасте сорока одного года, она ждала его с нетерпением девочки-подростка. Впервые в жизни она испытывала любовь.

Ее размышления прервал звонок. В дверях стоял Рамон, держа в руках букет красных роз.

— Cara [12] Дорогая (исп.). , — сказал он, целуя ее, — я скучал по тебе.

Прошло ровно два часа с тех пор, как они виделись на работе, и менее суток со времени их последнего свидания.

— Рамон, я тоже скучала по тебе, — ответила она.

Для Сивиллы, которая часто представляла людей, вещи и настроения в разных красках, определяла свои потерянные два года как «синие» и сотворила синеногих цыплят, — для этой Сивиллы Рамон был связан с коричневым цветом, цветом земли. Он обнял ее и прижал к себе с такой нежностью, что она, для которой когда-то было отвратительно легчайшее прикосновение, не отстранилась.

— Новая картина, cara? — воскликнул Рамон, когда его взгляд остановился на мольберте, где в черно-белых тонах была изображена какая-то склонившаяся фигура. — Автопортрет?

Сивилла смутилась. Это был портрет Сивиллы, нарисованный Пегги.