Флора Шрайбер - Сивилла

— Доктор, — сказал он негромко, — я уверен, что воспоминания Сивиллы правдивы во всех отношениях. Я не знал о происходящем, но теперь, оглядываясь назад, я припоминаю большинство этих физических травм. Были такие случаи, после которых Сивилле приходилось лежать в постели и ее бабушка — моя мать — ухаживала за ней. С бабушкой Сивилла чувствовала себя прекрасно. — Он ненадолго умолк, осознавая сказанное, затем вновь заговорил: — Я не ведал о происходящем, но, зная Хэтти, я понимаю, что она была вполне способна на такое. — И добавил с бесстрастной объективностью: — Я уверен не только в том, что это было возможно, но и в том, что это происхо дило.

Это был поворотный момент, вроде того, который в классической греческой драматургии называется peripeteia, — момент, когда действие драмы принимает новый, неожиданный, катастрофический поворот, когда все оборачивается иначе. Будучи свидетелем, подтверждающим истинность показаний Сивиллы об этих издевательствах, которые доктор Уилбур уже с полным основанием считала исходной причиной расщепления личности, Уиллард Дорсетт считал себя и обвиняемым. Его заявление о том, что Хэтти была вполне способна на все инкриминируемые ей злодеяния, равнялось признанию того, что, не защищая собственную дочь от гибельно опасной матери, он становился сообщником этих страшных деяний. Именно это и подозревала доктор Уилбур.

Неоспоримым становился и тот факт, что жестокое поведение этого не страдающего неврозами отца (доктор была убеждена в том, что он не является невротиком), заключавшееся в нежелании вмешиваться, в постоянном уходе от домашних проблем, увеличивало жестокую тиранию со стороны матери, которая заставила Сивиллу искать психоневротическое убежище от невыносимой реальности ее детства. Мать, безусловно, была главной причиной того, что у Сивиллы возникло множественное расщепление, но отец, виновный не в действии, а в бездействии, являлся важным дополнительным фактором. Да, это мать выстроила ловушку для Сивиллы, но именно отец — хотя сама Сивилла отказывалась до конца признать это — заставил ее почувствовать, что из ловушки нет выхода.

Доктор сказала лишь:

— Мистер Дорсетт, вы только что признались мне, что считаете мать Сивиллы вполне способной творить жестокости, о которых мы говорили. В таком случае, возвращаясь к первому вопросу, позвольте поинтересоваться, почему вы допустили, чтобы она воспитывала вашу дочь?

Уиллард не знал, отвечать ли на этот вопрос или воздержаться от самообвинений, из которых, несомненно, состоял бы его ответ.

— Знаете, — ответил он, тщательно взвешивая каждое слово, — это ведь дело матери — воспитывать ребенка. — Раковина вновь захлопнулась.

— Даже если эта мать — явная шизофреничка, мистер Дорсетт? Даже если эта мать-шизофреничка по меньшей мере в трех случаях была близка к тому, чтобы убить своего ребенка?

Он ответил в замешательстве:

— Я делал все, что мог.

Затем он рассказал доктору Уилбур о том, как возил Хэтти к психиатру в клинику Майо в Рочестере. Врач диагностировал у Хэтти шизофрению и сказал, что, хотя нет необходимости ее госпитализировать, все же следует проводить лечение на дому.

— Хэтти была у этого врача только однажды, — заметил Уиллард. — Она отказалась идти туда еще раз, потому что, по ее словам, этот врач только таращился на нее.

Услышанное и обрадовало и озаботило доктора Уилбур. Диагноз психиатра подтверждал ее собственное предположение. В этом свете сведения о жестокостях обретали дополнительную достоверность, поскольку вписывались в стереотип шизофренического поведения. Вкупе с высказываниями Уилларда Дорсетта это означало, что подтверждение, которого так искала доктор, получено. Больше не нужно было размышлять о том, что, хотя различные «я» Сивиллы рассказывали о жестокости Хэтти одинаково, сами по себе эти рассказы еще не являлись доказательствами. Вновь и вновь доктор отвергала их на основании того, что все эти «я» принадлежали подсознанию Сивиллы и что, хотя сознание часто может не знать о происходящем в подсознании, подсознание воспринимает все происходящее в сознании. Таким образом, все, что поведали другие личности, могло быть просто эхом Сивиллы, эхом ее фантазий на тему пыток, ее представлений о воображаемых жестокостях или даже деформаций памяти. Шрамы и травмы были, конечно, объективными данными, но существовала некоторая, пусть даже минимальная, возможность того, что она нанесла их себе сама. Но теперь нужда в дальнейшем расследовании отпадала. В достоверности рассказанного не было сомнений.