Борис Носик - Смерть секретарши (повести)

— Завидовать нам? — удивленно протянул мужчина в очках. — Это мы можем завидовать им.

Настала очередь Черняка удивляться, и он не замедлил выразить удивление такой странностью или такой степенью отчаяния.

— Ну как же! — сказал мужчина в очках. — Они прошли так или иначе свой путь, они здесь, у них нет выбора. Это не так уж мало. А я должен выбирать. Я должен покинуть все это. Или не покидать. Мое дело, мой долг подсказывают мне необходимость переменить место — вы понимаете меня? Это велит мой научный долг. И в конце концов, мой человеческий долг. Но здесь у меня родные могилы. Здесь, наконец, мое место. К тому же там я могу вдруг оказаться бессильным. Могу утратить интерес к своему предмету. Потому что самый предмет мой здесь. Эта страна. Эта культура. Этот язык, фольклор… Моя родина, место, где я родился… Земля, которая была так ко мне ласкова. Земля, вместе с которой голодал и мерз.

Черняк согласно кивнул:

— Да, это я узнаю… Кажется, что-то школьное.

— Ну что ж, это Маяковский… А что вы можете возразить на это?

— Не знаю… — Черняк пожал плечами. — Я вам не советчик. Я сам не знаю, на каком я свете. Но мне кажется, вы все усложняете. Вы придаете слишком большое значение и себе, и месту вашего существования, и вовсе уж незначительному факту — местонахождению вашего трупа. Вы видели когда-нибудь мусульманское кладбище? Где-нибудь в кишлаке?

— Да, конечно… И монгольские тоже… И многие другие, на которых ничего нет — иногда один забор, иногда еще шест на какой-нибудь из тысячи забытых могил, да, да…

— В ваших речах много фетишизма, — сказал Черняк жестоко. — И много самовнушения. Кто вы такой? Одна из малых тварей Божиих. Проживите честно, разумно, милосердно. И не думайте о пустяках, о могилах, о долге, о месте в ряду или вне ряда…

— Я думаю об ушедших поколениях, — сказал Дробышев. — Ведь мы должны о них думать. Так же, как о поколениях грядущих, а может, и больше. Их много, тех, кто ушел, мы в долгу перед ними…

— Пожалуй… — Черняк покачал головой. — Но если преходящее славно, тем более славно пребывающее…

Дробышев настороженно поднял голову, и Черняк улыбнулся:

— Ну да, Новый Завет. Послание к коринфянам… Мне жаль вас. Попробуйте проще. Если вы сможете что-то сделать, переменив место, перемените его. Сделать что-то — это немало, на малый наш век… Ну, а если вы можете обойтись (мир и наука обойдутся, это я вам гарантирую), — плюньте на все, оставайтесь, но решитесь и живите спокойно. Сама перемена, задуманная вами, поверьте, ничтожна… Всех благ!

Черняк обернулся с дороги и увидел спину человека в очках, согбенную мукой. Может быть, величайшей из мук — мукой нерешительности. Черняк в задумчивости пошел к выходу и, поравнявшись с режиссерской могилой, увидел красивую молодую женщину, которую уже видел однажды на этой скамейке. На сей раз она стояла в нерешительности возле самой аллеи и вопросительно смотрела на Черняка, точно он мог разрешить ее сомнения. Он и вправду мог кое-что рассказать по поводу разора, царившего вокруг, и по поводу остатков огромного и безвкусного букета, уже пересортированного и общипанного бабой Лизой.

— Что это? — спросила женщина у Черняка, остановив его, как старого знакомого.

— Здесь было много людей, — сказал Черняк. — Я не подходил близко, но я видел…

— Что за люди? Черняк пожал плечами:

— Они были похожи на иностранцев.

— На каких иностранцев?

— Разных. На арабов. На французов. На английских хиппи. На австралийских бродяг. Они были в джинсах. В шубах. В рогоже, тулупах, куртках из болоньи — что еще?

— Это были они… — сказала женщина, брезгливо поджав губы. И вдруг повернулась к Черняку. — Как неприятно! Хотя как будто это должно было быть приятно. Но там была эта женщина…

— Да, женщина, — невольно кивнул Черняк и осекся.

— Что вы видели?

— Нет, нет, — испуганно сказал Черняк. — Я ничего не видел. Я ничего не хотел видеть. Я был в таком состоянии. Вы не обращайте внимания на меня…

Взгляд ее смягчился.

— Кто у вас? — спросила она.

— Мама…

Она сказала ему просто:

— Я буду здесь в воскресенье. Около трех. Не опаздывайте… Я буду ждать. До свидания.

— До свидания, — сказал Черняк и пошел к воротам.

Как ни странно, предстоящее свидание не окрылило его. Он опустился на скамью против конторы и почувствовал, что у него нет ни сил, ни желания идти дальше. «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались…» Он с надеждой подумал, что его нет вообще. Первый же прохожий не заметит его, сядет на скамью, на то самое место, где он: так начнется его уход в незнаемое, невидимое. «Изнемогла от грехов моих сила моя…»