Константин Смелый: Кругом слоны, Миша

Он бубнил в сторону, заполняя платёжку. Березина, заведующая, сказала пациентов в глаза не отчитывать. Чтобы «чувство вины не персонализировалось в сотруднике клиники». Укорять должен бесплотный «голос совести», иначе клиент («существо, по сути, иррациональное») потащит деньги в другое место. «Элементарная психология». Миша считал «элементарную психологию» вздором, но подчинялся. Березина каждый месяц беседовала с персоналом. Врачи стучали ей на техников, техники на врачей. Эффективная система.

Но Лидочка в тот раз вышла, как только подала пломбы. По делам каким-то. Миша развернулся к пациентке, ещё не договорив.

У той в глазах дрожали слёзы.

— Больно? — он взлетел с табурета и завис над ней.

Она мотнула головой, краснея. Вспомнила о руках и замахала ими перед Мишиным лицом.

— Ммм! Мм-мм!

— Не больно?.. Ну… — он шлёпнулся обратно. — Ну… Смотрите…

Он не мог сразу вынуть вату и фиксаторы. Ещё минуту хотя бы. Две минуты, в идеале.

Мише тогда не очень верилось, что подобные минуты входят в его обязанности. Березина, конечно, объяснила бы, как он неправ, но Березина — это после или вообще сослагательно, а женщина плакала прямо сейчас, прямо здесь, и не оттого, что больно. Он не знал, куда себя деть, кроме двери, в которую тут же удрал, решительным шагом. Чтобы лично отнести платёжку девушкам в регистратуре.

Девушки посмотрели на него, как на припадочного.

— А что с пациентом?

— Пациентка вспомнила, что бумажник забыла дома, — соврал Миша с разбега. — … Что вы глаза закатываете? Неловко человеку, понимаете? Не пробовали себя ставить? на место другого? никогда? Вот и я про то же. А туда же — с людьми они хотят работать… Лицо клиники… Похихикаете ещё, может? А?

Мир, где пациентки плакали, а на язык вечно лезло враньё, бесил его. Девушки, представлявшие мир, хлопали ресницами. У младшей мокро блестели глаза.

— Михал Викторович, мы… — оправилась от шока старшая. — Извините…

— Мы же ничего не сказали даже… — шепнула младшая.

Миша отвернулся, чувствуя жар в ушах.

— Я внесу за неё деньги, когда уходить буду, — бросил он напоследок.

Обратно в кабинет вошёл на ватных ногах. Лидочка так и не вернулась. Сколько её уже не было? Пять минут? Шесть? Где её носит? Стараясь не видеть глаз пациентки, Миша вынул всё из её рта. Потянулся за полоской.

— …Сожмите зубы аккуратно. Не мешает? ничего? Щас попрошу вас бумажку покусать легонечко. Посмотрим, как…

— Извините меня, — перебила женщина в кресле. — Я не слишком вас перепугала, надеюсь. Больно совсем не было. Правда. У меня полоса дурацкая в жизни просто. А тут сижу — и сообразила ещё, что кошелёк дома забыла. Только мелочь в карманах, больше ничего с собой. И — как последняя капля, знаете. Так отвратно стало…

Полсекунды спустя он начал её любить. Сначала — с 8-го по 10-е октября — он любил её за свою эйфорию (облегчения) и азарт (первооткрывателя: если не считать диагностику пульпита, Миша прежде не замечал за собой никакой интуиции). Вероятно, уже тогда он отчасти любил её и за голос — прозрачный, чёткий голос, которым она, среди прочего, поклялась занести деньги в четверг, а он сказал, что в этот четверг не работает, и она предложила подъехать с деньгами — «куда вам удобно», и удобно вдруг оказалось у «Спортивной», в полгороде от дома.

Он заметил её издалека, как только проехал переулок у собора. Она сутулилась под вялым дождём на самом краю тротуара. На ней был декоративный плащ. Зачем-то женщины в России покупали эти куцые плащики. Миша притормозил вплотную к поребрику. Изогнулся, чтобы открыть дверь:

— Запрыгивайте скорей. Промокнете.

Она села рядом и, наверное, полезла за деньгами куда-нибудь в сумочку, или что там у неё было, но этого он не запомнил. В памяти осело только, какой красивой она казалась в профиль. Острый нос с шелушащейся кожей на кончике. Отвесный лоб. Вена поперёк бледного виска. Подмоченные волосы, заправленные за ухо с гранёной стекляшкой на мочке. Какая-то лиловая помада на губах. Губы шевелились — она проговаривала благодарности — своим голосом — ёлки, ёлки вечнозелёные, от её голоса бежали мурашки по коже — не тогда, естественно, не в прямом эфире, прямой эфир всегда захламлен раздражителями, но вот через пару недель, когда картинка обросла дендритами и стала долгосрочной памятью, которую можно было исступлённо прокручивать, каждый раз ретушируя, каждый раз подмешивая в исходный образ то, что случилось позже.