Константин Смелый: Кругом слоны, Миша

Между далёким прошлым и комнатой на Радищева клубились последние пятнадцать-семнадцать лет: трёхмерные, несоразмерно долгие и пролетевшие, как одно мгновение. В этой части конуса (почти прозрачной) хозяйничали исполинские фигуры. Несколько штук. Каждая из них время от времени заслоняла остальные, а одна могла загородить вообще всё. Она могла закупорить весь конус к чёртовой бабушке. Обрезать прошлое. Схлопнуть вселенную до размера комнаты в коммунальной квартире.

Миша швырнул куртку в кресло, стоявшее у журнального столика, и вместе с перчатками выскочил в коридор.

Там по-прежнему было пусто. Ещё заходя в квартиру, он ненадолго застыл на пороге и с облегчением убедился, что в коридоре никого нет. Горела только одна тусклая голая лампочка над туалетом — та, которая горела всегда. Двери всех комнат были закрыты. Из второй направо доносился громкий разговор на неестественных тонах: сотрудник Государственного Эрмитажа Инна Леонидовна смотрела телевизор. Миша бережно закрыл входную дверь, лязгнул огромным замком и совершил перебежку до Вериной комнаты. Постучал. У неё не было внешнего звонка. Он как-то предлагал купить и провести. Она отказалась. Вежливо, с улыбкой, но наотрез.

Не дождался ответа. Нервно пустил в ход ключ. Вошёл и увидел см. выше.

А теперь он побежал к ванной. Дрянные актёры за дверью Инны Леонидовны склоняли какую-то Марину, распаляясь.

Дверь ванной комнаты была приоткрыта. Никого. Сырая тьма внутри пахла дешёвым шампунем. Миша нашарил выключатель и, когда вспыхнул мутный шар под потолком, осмотрел раковину и ванну. Пара тёмных женских волос. Ржавый ручеёк на желтеющей эмали. Никаких следов крови. Сухие мыльные пятна. Последние часа три здесь никто не мылся.

— Да что ж это за хрень, — прошептал он.

Оставалась кухня и туалеты. На кухне он понял, что даже не знает, который из столов и шкафчиков принадлежит ей. Он заходил сюда только один раз — набрать воды в фильтр. В любом случае, кухня была пуста. На одном из четырёх холодильников едва слышно бубнило проводное радио. В окне, между рамами, темнели пакеты с продуктами. За ними угадывался чёрный ствол дерева на фоне глухой стены.

В первом туалете никого не было. Во втором тоже. Несколько секунд он колебался под дверью Инны Леонидовны. Дверь была обтянута чёрной клеёнкой. Из дырок в клеёнке тут и там торчал рыжий поролон. Вера говорила, что они с Инной Леонидовной обмениваются парой вежливых фраз, если сталкиваются на кухне. Говорила, что за три с лишним года ни разу не была у неё в комнате. Только раз видела её кота. Начинала сомневаться: а не почудился ли он ей? Пока Миша колебался, дрянные актёры заткнулись. Грянула конвейерная песня про судьбу и бурные стремнины. Песня спугнула его. Он отшатнулся от двери Инны Леонидовны, пересёк коридор и скрылся в Вериной комнате.

Запер дверь изнутри.

Пока он метался по квартире, полоска февральского солнца сползла с подоконников на столы и обои. Часы на полочке между окнами показывали 14:48. Он сел на краешек кресла, в которое бросил куртку, и почувствовал в левой руке что-то горячее и влажное. Вспотела ладонь, сжимавшая перчатки. Он испугался, что перчатки провоняют его потом. Положил их на ручку кресла, в нескольких сантиметрах друг от друга. Затем изогнулся и вдохнул, чтобы проверить запах. К счастью, запах был всё тот же, что и в Швеции восемь лет спустя.

Там, в центре моего города, постарев на восемь лет, набрав одиннадцать кг лишнего веса, доев бутерброд и допив кофе, Миша косился на расхристанных гимназисток, стоявших в другом конце зала. Ему нестерпимо хотелось стоять вместе с ними. Ему хотелось стоять с кем угодно — лишь бы перед белой дверью туалета, а лучше сразу за ней.

Но время отсутствия за столом требовалось свести к минимуму. Он ждал, когда очередь хотя бы на полминуты рассосётся, он хотел сразу быть следующим, но стоило кому-то зайти в белую дверь, как с первого этажа выныривало пополнение. Миша ненавидел всех, кто хотел в туалет: гимназисток, парней в отвислых джинсах, бесстрашных детей, пожилого инвалида в коляске, его провожатого, подтянутых женщин с тайским загаром. Ненавидел почти так же сильно, как самого себя.

При этом он уже знал, как перестраховаться. Одну перчатку надо оставить на столе, другую взять с собой. Если хозяйка вернётся, пока его нет, и найдёт только одну перчатку, она не уйдёт сразу. Она увидит пальто и пакет с покупками и поймёт, что кто-то здесь сидит. Она подождёт. А он, когда выйдет из туалета, объяснит, что опасался за сохранность перчаток. Я подумал, на одну-то перчатку кто позарится? Или: я подумал, одну-то перчатку кто стащит?