Елена Костюкович - Цвингер

— Что? Немцы? И голос этой империалистической Америки? И «Радио Свобода», вообще ЦРУ?

Парень так разогрелся, что все вскакивал с места, угрожая, что вот-вот и уйдет. Приподнимался и снова садился — пугал Лючию.

Однако не уходил. Они теперь бушевали насчет общества потребления.

— Ага, вам общество потребления не нравится! Вы бы в нашем обществе злоупотребления пожили! Вы тут думаете, что la vie est ailleurs , что жизнь — в другом месте. Ваше счастье, что вас в это место не отправили насильственно в теплушках! Там бы поумнели!

— Что вы, Люси!

— И не надо меня за руки хватать!

— А, я вообще уйду! До свидания! Вы не видели и рассуждаете. Вы не были в бидонвилях в Нантерре и в Нуази-ле-Гран. Из нашего нового университета в Нантерре виден такой бидонвиль. И мы с товарищами — с Сержем, с Жюли — собираемся идти в народ к рабочим и к этим эксплуатируемым…

Вике уже становилось просто дурно. А мама улыбалась. Ехидно, скорее всего. Хотя видно было в полутьме не очень четко. Голосом — улыбалась, а словами — спорила.

— Вас бы в микрорайоны с хрущевскими домами, так ваш бидонвиль…

— Маркузе, «Одномерный человек»!

— Вы не поверите, как раз читаю.

— А Рауля Ванейгема? «Учебник жизни для молодых поколений»?

— Знаем, знаем!

— Самая воруемая из книжных магазинов книга года!

— Да не вскакивайте вы все время, Оливье. Ванейгем — борец с копирайтом. Я в общем почти на его позициях. СССР не входит в Бернскую конвенцию, поэтому в Советском Союзе как раз царит такой большой Ванейгем. Но меня это не огорчает. В СССР плюют на копирайт, поэтому в СССР превосходная школа перевода. Что угодно с Запада можно брать, переводить. И прав не надо приобретать. Только б местная цензура пропустила, конечно. Вот у меня в сумке как раз новая книжка на испанском. По-моему, шедевр. Хочу ее послать друзьям в Москву. Как раз сегодня собиралась передать через оказию. А ваши дружки мою машину укатили, как мне доехать туда? Метро не ходит. Мне на Алезия.

— А вы пошлите в Москву почтой.

— Да книги сплошь и рядом на таможне конфискуют…

— Как, вы хотите сказать, что у вас книги нельзя из за границы выписывать? И в наше время интеллектуалам до сих пор запрещается читать какие-то книги? Теперь же не то, что при Сталине?

— Оливье, вы вот считаете себя информированным, а у меня даже нет сил с таким наивным человеком спорить.

— Нет, я не верю. Я не верю, что в стране победившего социализма так плохо, как вы рассказываете!

«Хо-хо-хошимин!» — прокричали под окнами.

Вика отирался со всех сторон стола и разглядывал рекламки и древние кафешантанные афиши, налепленные на стенах, сначала позади мамы, а потом позади Оливье. Свой блин он прожевал быстро, в гавроши произвели. Теперь на него обращали ноль внимания. Кое-что он разбирал из их слов, кое во что не вдумывался. Его смаривал сон. Он то и дело носом клевал.

Но парень так часто подхватывался, грохоча стулом, в духе «нет терпенья с такими ретроградами сидеть и неохота даже силы тратить на их переубеждение», а потом неизменно садился снова, что это движение туда и сюда дико волновало Вику, отвлекало, не давало ему закончить мысль, притом что Вике тоже хотелось бы разобраться… Когда можно будет — спросит все у мамы на обратной дороге. Спросит об этих хун…вейбинах. И какие там сверхлюди с Третьим Римом друг друга поубивали.

Вика нервничал еще и оттого, что слишком уж много незнакомых слов они использовали. Причем мама тоже. И не смотрела на Вику, не пыталась ему по ходу дела непонятное пояснять. Выглядело, будто у нее завелся какой-то скрытый обмен секретами с этим типчиком, с Оливье. Имен незнакомых куча. Сартр, Фуко, Лакан, Бретон, Арто… Да что он все время прыгает, ей-богу… Вика в задумчивости продел верхушку капкана сначала в хлястик куртки молодого человека, потом в распорку спинки, а низ — в перекладину между ножками стула. Все как раз совпало по высоте. А вот зачем капкану вдруг пришло в голову самопроизвольно защелкнуться — это уж, увольте, Вика не сумел бы объяснить.

В ужасе от содеянного Вика обошел стол кругом, примостился на неудобно затолкнутый в угол табурет под вешалкой, вытащил Жюля Верна и погрузился в чтение, время от времени вспрядывая как чуткий конь в ожидании катастрофы.

И она наступила.

— И я не могу понять, как приехавшая оттуда молодая, думающая, работающая женщина… Вы же мечта феминисток наших… У вас с младых ногтей ваше женское «я» не подвергалось атакам. Вы даже не представляете себе, что такое насилие, сексистское насилие, преследование женщин!