Елена Костюкович - Цвингер

Не придирается ни к чему, душа-человек, только обитающий слева эфиоп Горди, неотличимый от Пушкина, в спортивных штанах с лампасами, с пузырями на коленях. Он преподает физкультуру в соседнем реальном училище и всегда носит треники. Вспыльчив, гневлив. Из тех, может, родившихся от прекрасных абиссинок, «черненьких личик», которых (завязанная в тюк, как колбаса, негритяночка на кошмарной карикатуре военных лет) солдаты вывозили из Абиссинии. У Горди серо-жемчужный цвет кожи, вытаращенные глаза, горящие, как угли, и бакенбарды. Неправильно делают, что Пушкина рисуют прилизанным красавчиком под Уго Фосколо или под Байрона. Горди свидетельствует, какова была наружность солнца русской поэзии. А уж разгарчив до красоток! Увивается за булочницей! Виктор всегда страшился, как бы дело у него с Горди не кончилось дуэлью на пяти шагах. Впрочем, у Горди есть еще одна, высокая и выспренняя любовь. Это скелет, который служит ему наглядным пособием. Кости скелета скреплены проволокой. Горди купил его в магазине много лет назад. Сейчас не продают для студентов органические пособия, пользуются пластмассовыми. А у Горди органический скелет молодой женщины, погибшей в бомбежке в июне тысяча девятьсот сорок третьего года на виа Бронзино в Милане. Он нежно обнимает ее, когда сажает в машину, возить и показывать в школе сорванцам опорно-двигательную систему человека.

— Ну что вы, — говорит он потупясь, — они совершенно иначе реагируют, когда я приезжаю с ней…

Виктор вселился в ковчег, напихал книг на стеллажи предыдущей жилички. Выставил на балкон-галерею остававшиеся от нее же у кухонной двери металлические плошки, вероятно — для прикармливания худенького котенка с верхнего этажа. Котик продолжал являться и вынюхивать. Так пусть имеет в виду сиамец, что наступили новые времена и что общения Виктору хватает и на работе. К слову о работе, мало ему было переводов, пошел еще наниматься и на часы в университет. Снова лектором, снова носителем языка. И снова без обязанности преподавать. Работа — малина: являть из себя попугая, говорить что на ум придет. Однако подмывало помудрствовать. С той самой московской конференции на филфаке, когда он удачно выступил с докладом о Чуковском и Жуковском. А идея родилась оттого, что позорно их перепутал и захотел разобраться. Раз так, придумал доклад, сопоставил Чука и Жука. Оба с комплексом незаконнорожденных, обоих тянуло к политике, оба замечательные переводчики, оба — организаторы литературного процесса…

— Так это психологический строй точно твой, — сказала тогда ему на это Тошенька.

Лекторствовал в Миланском универе Вика бойко. Говорил этот русский лектор со студентами, впрочем, на итальянском. Выхода не было. Разговорного русского дети не понимали.

Послушал, чему учит преподавательница языка, жертва академической муштры, делившаяся с Викой:

— Я была четыре года замужем за русским, но зла на великую русскую литературу за это не держу.

В основном у них там шла густым потоком теоретическая грамматика. Много спряжений в тетрадях. И спорадически, взбрызгами — задорный псевдофольклор: «Сколько сказок, снов, рассказов рассказать готов нам сразу славный, шустрый, сероглазый из Сибири старичок!»

Была, конечно, в программе русская литература. Ясно по первой же карточке в ящике на миланской кафедре: «Мороз, Красный нос, русской женщины дедушка». Вику приставили в помощь к профессору, заправлявшему программами. Тот рекомендовал детям готовиться по учебнику, сам читал монографический курс. Систематическую картину пусть студенты формируют сами по мере способностей. А профессор добавит штрихи. По теме, которой занят в текущем году. Работает над монографией по Фофанову? Коли так, не тревожа теней ни Аввакума, ни Лермонтова, преподаватель сажает студентов на Фофанова на десять месяцев подряд.

Вика хотел бы хоть что-то студентам дать. Сутью его преподавания могло быть только популярное страноведение. Кафедральное начальство предпочитало заносить Викины уроки в дидактический план под видом либо «теории и практики перевода», либо «истории русской цивилизации», либо даже в качестве «культурологии социальных коммуникаций».

Разбирали всем колхозом вырезки из газет. Те самые, присылаемые в пухлых конвертах Лерой. Встречалось чарующее: «В Уременском районе Луганской области простые чулки продают только для умерших по предъявлении родственниками справки о смерти, а носки — инвалидам войны и „афганцам“. В чем же ходить живым женщинам? Капрон импортный ведь не для села. Да и не всем нашим женщинам по карману».