Юстейн Гордер - Апельсиновая девушка

«Каким образом?»

«Все остается в силе. Вопрос в том, хватит ли у тебя терпения?»

«Не понимаю», — говорю я.

Она нежно сжимает мою руку. «Чего ты не понимаешь, Ян Улав?» — спрашивает она шепотом, просто выдыхает эти слова.

«Правил, — отвечаю я. — Я не понимаю правил».

И у нас начинается долгий разговор.

Георг! Нет нужды пересказывать тебе все слова, которые мы сказали друг другу в тот вечер и в ту ночь, да я бы и не мог их вспомнить. Кроме того, я понимаю, что у тебя на языке сейчас вертится много вопросов, на которые ты хотел бы поскорее получить ответ.

Мне самому хотелось первым делом узнать, каким образом Апельсиновая Девушка раздобыла адрес моих родителей. Это имело отношение к открытке, посланной из Севильи, и вообще — как все это случилось. Я сидел и вопросительно смотрел на нее, и вдруг она нежно спросила: «Ян Улав… Неужели ты и в самом деле не помнишь меня?»

Я удивился. Я попытался посмотреть на нее, как будто никогда раньше не видел. Темные глаза, лукавое выражение лица. Потом мой взгляд скользнул по ее обнаженным плечам — она не протестовала — и по ее воздушному платью. Она задала мне трудную задачу, я помнил Апельсиновую Девушку только по тем редким встречам, которые были у нас зимой. Если я и встречал ее когда-то еще, то забыл это насмерть, сейчас я мог думать только о том, что она необыкновенно красива. Ее создал Бог, думал я, или Пигмалион, легендарный греческий ваятель, вытесавший из мрамора женщину своей мечты, после чего богиня любви сжалилась над ним и оживила ее. Когда я в последний раз видел Апельсиновую Девушку, на ней было черное зимнее пальто. Теперь же она была одета так легко, что это смущало меня, мне казалось, что я чересчур приблизился к ней. И тем не менее я не видел в ней ничего знакомого, но, может, именно это меня и смущало?

«Попробуй вспомнить меня, — повторила она. — Мне так хочется, чтобы ты вспомнил».

«Скажи хоть какое-нибудь наводящее слово», — попросил я.

Она сказала: «Хюмлевейен, дурачок!»

Хюмлевейен. Я вырос на Хюмлевейен. Я там родился. И жил всю жизнь. На Адамстюен я жил лишь последние полгода.

«Или Ирисвейен», — сказала она.

Это было там же. Хюмлевейен начиналась от Ирисвейен.

«Тогда Клёвервейен!»

Это тоже было по соседству. В детстве я часто играл на большом холме между виллами на Клёвервейен. Холм весь зарос деревьями и кустами. Кажется, там была еще песочница и качели. Несколько лет назад там поставили несколько скамеек.

Я снова поднял глаза на Апельсиновую Девушку. И вздрогнул всем телом, примерно так же приходят в себя после глубокого гипноза. Я крепко-крепко сжал ее руки. Еще чуть-чуть, и я заплакал бы. «Веруника!» — вырвалось у меня наконец.

Она широко улыбалась. Но мне показалось, что и у нее на глаза навернулись слезы.

Я смотрел ей в глаза, и мой взгляд больше не отклонялся в сторону. Больше меня ничто не сдерживало. Робости как не бывало. Я был открыт перед ней. Осмелился без всяких условий сдаться на ее милость. Это принесло мне большое облегчение.

Наверное, ни одна близость на свете не может сравниться с двумя взглядами, которые открыто и решительно встречают друг друга и уже не отпускают.

Девочка с карими глазами жила на Ирисвейен. Мы с ней играли каждый день с тех пор, как научились ходить, во всяком случае, с тех пор, как научились говорить. Мы вместе пошли в первый класс, но после Рождества, когда мы учились в первом классе, Веруника вместе с семьей уехала из Осло, нам тогда было по семь лет. Это было не больше тринадцати лет назад. Но с тех пор мы ни разу не виделись.

Мы с ней всегда играли на том холме на Клёвервейен среди кустов, цветов и деревьев. Там проходила наша с ней общая беличья жизнь, да-да, настоящая беличья жизнь. Если бы Веруника не уехала тогда с Ирисвейен, наше безоблачное детство все равно скоро бы кончилось. В школе меня и так дразнили, что я предпочитаю играть с девочками.

Я вспомнил песню, которую кто-то из нас двоих услышал дома и которую мы постоянно распевали во время своих игр: Девочка с мальчиком жили вдвоем в маленьком царстве своем…

«Но ты не узнал меня», — сказала она, и я понял, что она все еще немного разочарована, почти обижена. Я вдруг увидел перед собой семилетнюю девочку, а не двадцатилетнюю женщину.

Я снова посмотрел на нее. Красное платье было неописуемо изящным и трогательным. Я видел, как ее тело дышит под платьем, с каждым вдохом и выдохом оно поднималось, почти как морская зыбь, бьющаяся о красивый берег, и берегом этим было платье.