Арнон Грюнберг - День святого Антония

Дальше события вдруг начали развиваться очень быстро. Словно сорвалась крышка с миксера, пущенного на максимум, и сливки разбрызгались по стене, по потолку, угодили вам в лицо и на обувь.

Поговорить с ней перед уроком нам не удалось. Она вошла в класс последней. Но когда урок закончился, мы побежали за ней — чего мы обычно не делаем. Обычно мы соблюдаем достоинство. Мы догнали ее на улице напротив станции Пенн.

— Ты куда? — спросили мы.

— Никуда, — ответила она.

— Мы должны тебе кое-что сказать, — произнес Тито.

— Ну-ну, говорите.

Она продолжала идти не останавливаясь.

— Если бы мы были поэты, мы послали бы тебе стихотворение, если бы мы умели рисовать, мы послали бы тебе рисунок, если бы у нас были деньги, мы послали бы тебе что-нибудь очень-очень большое. Например, «мерседес» с открытым верхом. Но у нас нет денег, мы не умеем рисовать и совсем не умеем писать стихи.

— Ну-ну, говорите.

Она шла дальше, в сторону реки.

— Мы должны тебе что-то сказать, о чем-то тебя попросить, — начал Тито.

— Просите, — сказала она. — Но я не даю взаймы — три-четыре бакса, конечно, дать могу, но не больше.

— Речь пойдет не о деньгах, — сказал Тито.

— О, — сказала она, — ну и отлично! А то у меня денег нет.

— Речь совсем о другом, — продолжал Тито. — На самом деле все очень просто. Мы хотим, чтобы ты делала с нами все, если ты сама, конечно, хочешь.

Она не остановилась. И не посмотрела на нас.

— Все? — повторила она нейтрально, словно речь шла о пакетике супа.

— Все, — повторил Тито, а Поль сказал:

— После того как у нас с тобой будет все, мы вспотеем так, что можно будет наполнить три ванны нашим потом — вот как мы хотим, чтобы это было. А Бог, если он хоть немного на нашей стороне, пошлет на землю град, чтобы казалось, что забили сразу сто тысяч барабанов.

— Град? — удивилась она. — В июне месяце?

Мы остановились, так как хотели, чтобы она на нас посмотрела. Теперь и она тоже остановилась.

— Мы хотим, чтобы ты делала с нами все, если ты, конечно, сама не против. Вот, что мы хотели тебе сказать. Это наше самое заветное желание. Мы не умеем писать стихи или рисовать картины, мы не снимаемся в кино, мы не можем подарить тебе белый автомобиль с открытым верхом, и поэтому мы знаем, что мы нахалы. Но мы надеемся, что ты простишь нам наше нахальство. Ведь мы не можем больше ждать.

Она засмеялась. Очень громко. Потом схватила руку Тито и поцеловала его руку. Впервые на нашей памяти она такое сделала. Потом пробормотала что-то на своем родном языке, но мы, конечно, не поняли, что это было.

— Все — это слишком много, — сказала она. — Если человек неглупый, то ему довольно не больше половины. Только дураки просят все. Все — это тяжело. Так долго не протянешь.

Вскоре мы оказались на ее любимом месте на набережной. Мы не решались произнести больше ни слова.

— Почему? — спросила она. — Почему бы я вдруг согласилась?

— Мы не знаем, — сказал Тито, — и это правда. Даже если бы мы знали, мы бы все равно не говорили, потому что боялись бы, что это все испортит, и потом уже ничего не поправишь. Но мы и в самом деле не знаем.

— Но не потому, что ты нас любишь, — сказал Поль.

— Да, — сказал Тито, — не потому, что ты нас любишь.

— Не потому, что я вас люблю, — повторила хорватка, — но почему тогда?

Мы все молчали: хорватка молчала, Поль молчал и Тито молчал. И так целых пять минут.

Наконец Поль сказал:

— Представь себе (я знаю, что это не так), но только представь себе на минутку, что ты нас все-таки немножко любишь. Немножко, ну, скажем, на десять процентов от того, что ты чувствовала к тому человеку, который получил тридцать лет. Если б это было так, если б ты любила нас на десять процентов от того, ты бы делала с нами все? Все, что ты делаешь при свете, и все, что ты делаешь в темноте, все, что ты делаешь сидя, все, что ты делаешь стоя, лежа, все, что ты делаешь с открытыми глазами и что ты делаешь, закрывая глаза, все, что ты делаешь с другими? Ты могла бы тогда делать это с нами?

Она сделала вдох. И затем резко выдохнула воздух. Словно во рту у нее был дым, хотя никакого дыма у нее во рту не было. Она посмотрела на воду, на кораблики и вертолеты, на все, на что она всегда смотрела с удовольствием, потому что ей нравилось на это смотреть.

— Может быть, — сказала она, — может быть, я вообще никого не люблю. Это не моя жизнь, и почему я должна кого-то любить? Моя жизнь еще придет. И она будет прекрасной. Она будет полна любовью, до того заполнена любовью, что можно будет бегать вприпрыжку. Даже если очень захочется в туалет, то все равно придется бежать вприпрыжку. Вот какой будет моя следующая жизнь!