Евгений Будинас - Давайте, девочки

Смешно подумать, но эта вот пигалица, юная дикарка, достойный потомок дворовой Муськи-давалки, эта беззаботно отвязанная девица, случайно к нему прилетевшая, – одним своим простеньким вопросиком о вожде, про которого, оказывается, можно ничего не знать, открыла вдруг глаза – ему, взрослому дяде!

«Кто он вообще такой, этот ваш Ленин?»

А он-то боялся, что не успеет дожить до мига, когда хоть один человек, пусть даже взбалмошная девица, не будет наконец знать, кто такой вождь мирового пролетариата! Или, к примеру, что такое социализм… Он даже писал, что пока это не случится, шестая части суши так и останется лагерем… Но вот она, первая ласточка…

Теперь уже не Малёк внимала ему с немым восхищением: – Настоящий Писатель! – а он всматривался в нее с телячьим восторгом, как какой-нибудь удачливый археолог разглядывает обнаруженный им бесценный черепок.

Ведь только за эти дни, работая с нею или играясь, он наконец понял, чем на самом деле всю жизнь занимался и отчего мучился.

– Неужели про этих дерьмовых людей ты и писал в своих умных книгах? – спросила она.

Его последнюю книжку с автографом она добросовестно пролистала в поезде. Но прочесть не собралась, а картинок там не было…

– Об этом – тоже, – сказал он.

О чем он только не писал, хотя на самом деле все к тому и свелось: дерьмо поднимается наверх, а все остальные остаются в дураках… Но как же это до безобразия скучно! И как бездарно он себя здесь растранжирил. Зачем и кому это нужно? Весь его неустанный поиск? Да, бросить все, раз так, послав все на хер, но уже не понарошке бросить, а совсем…

– Ну нет! Ты и правда потрясно рассказываешь. Так и хочется это быстрее переписывать. Вот посмотришь, книга получится супер… Все будут смеяться и рыдать.

Девочка, это самообман, подумал он. На бумаге все окажется мертвым. Да еще надо переписывать тридцать раз, чтобы хоть как-то все связалось…

– Понимаешь, слепок ноги Майи Плесецкой – вовсе не ножка Великой Балерины, – пояснял он по инерции, хотя и растеряно. – Это лишь анатомия. Еще нужны художественная память, воображение и душа…

Она вздохнула:

– Ты пишешь о всяких проблемах, так? Деловые книги… Причем тут душа?

– И любовь. Ничего не получится без любви… Только и душа, и любовь всегда должны сидеть очень глубоко, и, честно скажу, мне надоело их запрятывать.

– А зачем ты их прятал?

Хороший вопросик…

Рыжюкас подошел к окну, открыл фрамугу, отчего воздух в комнате сразу потяжелел, став живительно влажным. Захотелось в парк, куда они еще так и не выбрались. Впрочем, по этому парку ему лучше бы пройтись одному… Только в туманном осеннем парке, среди бурых, потемневших от сырости стволов, можно отрешиться от суеты…

Зачем вообще он писал? Чтобы печатали? Прорывался к признанию? Зачем нужно было себя запрятывать? Ответа он не знал.

Всю жизнь он карабкался. Научился умело лавировать: напишешь смело и остро – не напечатают, напишешь осторожно – не будут читать. Он хотел, чтобы его читали, и исхитрялся писать так, чтобы его печатали.

Но, при всех взятых «высотах», он не мог не догадываться, что его деяния как бы вторичны. Время пройдет, и ничего от них не останется, никто их и не вспомнит… От таких догадок он научился отмахиваться, еще работая в комсомольской редакции; они и термин такой придумали: «творчество в заданных пределах»… Видимость ума, видимость смелости и остроты… Это нелепо, как и всякое самооправдание, но таковы «высоты» в совке – чем бы ты там ни занимался. Как ни выкладывайся на сцене захолустного театра, имя тебе – провинциальный актер.

…Девушка обеспокоенно заерзала. Рыжюкасу показалось, что ей совсем неинтересно, и слушает она лишь из прилежности, думая, что ему просто некому выплакаться…

– Учти, Малёк, – сказал он, стараясь вернуть ее внимание, – беда наша вовсе не в том, что мы с тобой не там живем… Даже, как ты говоришь, оборвавшись в Вильнюс или в настоящую заграницу, сменив страну проживания, мне не избавиться от моей провинциальной зачуханности… Беда в том, что мы с тобою не то, понимаешь, и совсем не про то пишем.

Она удивленно подняла голову. Вот те на!

Чуть повысив голос, как делает лектор, чтобы вернуть уплывшего ученика, он произнес громко и внятно:

– Все мною сочиненное – про пути спасения экономики, про издержки управления, про дурацкую политику – это лишь бултыхания на помойке, вовсе ненужные абсолютному большинству нормальных людей. Политика – это лишь задворки ума. И если бы ты знала, как мне надоело прозябать на этих задворках…