Евгений Будинас - Давайте, девочки

Рыжук тут же искренне раскаялся, он уже готов был немедленно попробовать жить по-новому. Ну, «как мечтают и поют»…

Но не сложилось.

– Ну что, допрыгался? – ехидно спросил его старший мастер Федоровичус, поджидавший в коридоре.

Рыжук сокрушенно кивнул. И вдруг, неожиданно для себя, непривычно деловым тоном сказал:

– Товарищ Федоровичус, директор просил напомнить вам, что завтра День Парижской Коммуны.

Старший мастер Федоровичус зашел в приемную, сунулся к двери, потоптался, но, видимо, раздумав, вышел. Он был человеком ответственным и на предприятии отвечал за оформление территории.

Назавтра утром заводские корпуса были разукрашены флагами и транспарантами, чем заметно выделялись среди буднично серых и мрачных производственных зданий вокруг. А к обеду, раньше даже, чем флаги успели снять, Рыжук был свободнее, чем любой бывший узник Бастилии.

Приказом директора его освободили от «занимаемой должности» с записью в трудовой книжке «по собственному желанию». Правда, за книжкой Гене Рыжук не зашел, посчитав не вполне приличным засчитывать себе в трудовой стаж эти «досадные недоразумения».

Часа через четыре умытый, посвежевший – в белоснежной крахмальной визитке под справленным с первой получки черным полусмокингом с атласными лацканами, звонко цокая подковками на каблуках наимоднейших туфель «джими», Гене шел в Город.

Кто сейчас помнит, что белые крахмальные рубашки считались неприличными и оскорбляли достоинство обывателей даже сильнее, чем беспредметная живопись и буги-вуги! Рыжук же щеголял не просто белоснежной рубашкой, а сшитой по заказу визиткой – с заостренными уголками воротничка, которую он собственноручно (несмотря на издевательские подколки друзей) крахмалил, для чего разводил в эмалированном тазике густой клейстер и намазывал им ворот и манжеты. Еще влажной он отглаживал визитку раскаленным утюгом: если поднять за манжет, рубашка должна коробом удерживаться на весу.

Явно не без удовольствия нанося встречным прохожим оскорбление всем своим накрахмаленным видом, он бодро вышагивал мимо грязных по весне огородов с помойками, развороченными сворами бездомных собак. Выбираясь из горьковатого дыма сжигаемой листвы и навозного смрада, он направлялся в город, чтобы встретить приятелей.

Никогда не сговариваясь, они встречались на «броде», как независимо от переименования – из проспекта Сталина в проспект Ленина – они называли главную улицу города, безраздельно принадлежавшую им, как, впрочем, и все в этом городе, с которым Рыжуку так повезло с самого начала.

– Хо-хо, джентльмены! Все в сборе? – приветствовал фрэндов Витька-Доктор. – Рыжий, маэстро, вы, кажется, опять наизнанку напялили фрак?.. Итак, господа, мы на бал или в бильярдную?

– На кого ты оставил свое предприятие?!! – налетел на Рыжука Мишка-Махлин, уже откуда-то узнавший про увольнение. – А мы-то надеялись, что хоть кто-то из нас выполнит производственную норму на пятьсот процентов!

– И протолкнет вперед буксующие колеса прогресса, – подхватил подколку Сюня.

– Между прочим, на твоем заводе появилось вакантное место коммерческого директора, – без тени улыбки сказал Витька-Доктор. – Заграничные поездки. Брюссель, Окинава, Монте-Карло… Папахен твоего «лучшего друга» Витаутаса обещал составить протекцию. Я ему сказал, что аттестат и диплом ты получишь экстерном. Соглашайся…

И они отправились на танцевальный бал в Дом офицеров.

Они рвались тогда к красивой жизни. И, если уж выбирались на платные танцы, то раскалывались на семьдесят копеек с фрэнда (что было на двугривенный, а то и на два дороже, чем в других танцзалах), и шли только сюда – в роскошный дворец в стиле ампир, где большой эстрадный оркестр всегда начинал танцевальную программу с «Венского вальса» Иоганна Штрауса…

…Рыжюкас любил приходить сюда, на уютную под сенью каштанов площадь, совсем неподалеку от Ленкиного дома и прямо перед ансамблем «старейшего университета Европы», куда и вход стал теперь платным, разумеется, не для студентов, а для туристов.

Это смешно, потому что раньше в плохую погоду они с Ленкой через грязноватый и мрачный проходной двор пробирались сводчатыми коридорами этого «исторического ансамбля», его темными двориками и запутанными переходами со скрипучими половицами дощатых лестниц, чтобы попасть в самую дальнюю аудиторию филфака – маленькую каморку, буквально на два стола, как специально созданную, чтобы здесь беспризорно целоваться.