Роберт Стоун - Псы войны

— Нет, Дитер. Нет. Просто принеси мне пакет, приятель.

Дитер, смешно перебирая толстыми ногами, пустился бежать во тьму.

Хикс расставил ноги пошире и припал к прицелу. Повел стволом.

Ладно…

Дитер убегал в темноту, на мгновение он пропал из виду. Секунду спустя его бегущая фигура появилась снова, четкая на фоне деревьев и залитого лунным светом неба.

Вот же дурной…

Маленькая бегущая фигурка на фоне деревьев, подумал Хикс, однажды я уже стрелял по такой цели. А Дитер не такой уж маленький, он пузатый и медлительный.

Сукин сын.

Только посмотрите на его идиотскую задницу на фоне этого дивного неба.

Ладно, дурной ты сукин сын.

Прогремела очередь — стальной дождь брызнул на Дитера и разнес ограду, через которую тот пытался перелезть. Хикс сквозь дым сошел с крыльца по катящимся гильзам. Пересек площадку, направляясь к обрыву. Во Вьетнаме он расстрелял бы на ходу еще две обоймы во тьму.

Дитер лежал на животе у остатков ограды. Кисть руки дергалась. Хикс подошел и ногой перевернул его. Рюкзака под его телом не было.

Вскоре Хикс нашел рюкзак — на самом краю обрыва.

Так он все-таки швырнул его, подумал Хикс. Бежал к обрыву и швырнул.

— Господи! — вслух произнес Хикс.

Дитер лапши не вешал. Конечно нет. Только не Дитер.

Это был жест. Жест — он хотел бросить пакет в ущелье, потому что не было под рукой костра и нельзя было бросить его в огонь.

Выбросить его — так он сказал. Жест.

— Какого черта, Дитер? Я думал, ты просто лапшу вешаешь.

Этот матч он, значит, собирался выиграть. Он пытался начать все снова. Он все-таки был сильнее.

Проклятье! Если ты хотел сделать жест, надо было сыграть изящно, стильно, убедительно. По-дзенски. А если выставляешься пьяным вором перед людьми, которые тебя давно не видели, тебя и примут за пьяного вора.

Со своим жестом он облажался по-крупному.

— Semper fi [102] Semper fidelis (лат.) — всегда верен. , — сказал Хикс.

Боль опять вернулась, он сел на уцелевшие жерди ограды. Дождь не стихал.

Полный идиотизм. Как Бой за Боба Хоупа. Как все остальное.

Он так долго и с такими муками пристраивал рюкзак на спину, что было не до переживаний, и он выкинул из головы случившееся.

Теперь вперед.

Первая часть пути лежала через веселый лес; в свете луны поблескивали Дитеровы побрякушки, земля под ногами была мягкая и мшистая. Он несколько раз падал и всякий раз благодарил землю за ее нежность и нежелание причинить ему боль. Диснейленд. И всякий раз, когда надо было подниматься на ноги, он чувствовал, как пульсирует боль в ране, и хотя она кусала тупо, потому что героин лишил ее клыков, он жалел, что споткнулся.

Незаметно подкрадывался иной свет; сначала казалось, что он исходит от деревьев. Утро. Даже зная, что оно сулит, он наивно радовался ему.

Радость от наступления рассвета заставила его почувствовать себя обыкновенным человеком, в котором еще жив ребенок и который вышел утречком на прогулку чисто ради удовольствия. Гнев и жалость к себе — враги-искусители.

Но в том, что рассвело, было мало хорошего, а сантименты грозят смертью, они — враг воина.

Стрекотали голодные сойки. Он коснулся бока и почувствовал кровь. Трудно непоседам, лепетал его детский голос, в тесте усидеть, птицы за обедом громко стали петь [103] Английская детская песня «Птицы в пироге» цитируется в переводе С. Маршака. . Он спрашивал себя, возможно ли, чтобы стрекочущих соек, голодных и жестоких, не искушала кровь и истерзанная плоть. Что-то такое ведь живет в ранах.

На опушке леса он увидел ворота загона, закрытые на проволочную петлю. Он разогнул проволоку, осторожно переступил через ржавую решетку и оказался на лугу; в высокой росистой траве штаны сразу же намокли. Позади, над пурпурными горами, поднималось солнце; впереди тропинка бежала в ущелье, из которого торчали искривленные верхушки скал, словно башни пагод на берегах камбоджийского Меконга.

Он начал спускаться, упираясь в землю пятками и откидываясь назад, чтобы уравновесить вес рюкзака, и придерживая за ствол болтающуюся винтовку, которая норовила ударить в бедро.

Спуск диктовал свой особый ритм, не подходящий для контроля над болью, поскольку каждый шаг по наклонной тропе заставлял тело крениться и сбивал с темпа, не давая сосредоточиться. Возникал соблазн отдаться инерции, позволить ногам работать в собственном быстром ритме, рискуя подвернуть лодыжку, так что приходилось осаживать их, спускаться осторожно, что было нелегким делом. Он старался отрешиться от мыслей о спуске — думал о воде, которая наверняка есть на дне ущелья, поглядывал, нет ли гремучих змей, представлял себе кабанов, которые рыли клыками тропу в поисках желудей. Когда встающее солнце коснулось своими лучами верхушек утесов-пагод, он уже достиг тени. На дне ущелья было прохладно, но безветренно, пахло гнилью. Это возбудило его подозрительность, и он пошел дальше осторожно, готовый в любой миг припасть к земле и сдернуть с плеча винтовку.