Белва Плейн - Бессмертник

— А ты хотела ехать? Или боялась? — обычно спрашивал Джозеф.

— Все произошло так быстро, я даже задуматься не успела. Купили билеты, я попрощалась с сестрами — и мы уже в Касл-Гарден.

— Мам, а потом что было?

— Потом? — Она вздергивала брови дугой, и морщины скрывались под челкой выцветшего, коробом стоявшего парика. — Как видишь, мы открыли швейную мастерскую. Ели, жили. Жизнь как жизнь, только в тесноте, без травы, без деревьев… — В ее голосе проскальзывало сожаление. — Но и без погромов, смертей и пожаров.

— И все? — настойчиво спрашивал Джозеф, нетерпеливо ожидая продолжения. Оно-то и было для него самым главным во всем рассказе.

Мать ему подыгрывала:

— Конечно, все! Чего ж тебе еще?

— Значит, с вами ничегошеньки не случилось после переезда в Америку?

Мать озадаченно сдвигала брови:

— Ах да! Кое-что случилось! Как приехали, через два года, чуть больше, родился ты.

Джозеф старался не улыбнуться, но уголки губ сами ползли к ушам. Совсем маленьким, лет семи-восьми, он обожал эту часть рассказа. Позже, когда в разговорах упоминали о его рождении, он хмурился, внутренне съеживался, старался сменить тему или попросту выходил из комнаты. Было что-то постыдно смешное в том, что у стариков рождается вдруг первый, нежданный уже ребенок. Ни у кого из друзей не было родителей, которые больше похожи на бабушку с дедушкой. У других мальчишек стройные, стремительные в движениях отцы и матери, которые кричат и бегают не хуже своих детей.

Его отец, тяжеловесный, медлительный, сидел с утра до вечера за швейной машинкой. Встав, не мог разогнуться и неуклюже, с пыхтеньем и шарканьем, шел в задние комнаты, где они ели и спали, или на двор, в уборную. По субботам он, так же шаркая, добирался до синагоги, возвращался домой, ел, укладывался в кухне на раскладушку и спал до самого вечера.

— Тсс! Отец спит! — с укором говорила мама, если Джозеф нечаянно хлопал дверью. И благоговейно прикладывала палец к губам.

Ночью отец спал не на раскладушке, а на кровати, с мамой. Неужели они?.. Нет, об этом думать нельзя, это — не про родителей. Да отца и представить нельзя за таким занятием. Он слишком тихий… Иногда, впрочем, он впадал в настоящую ярость, и всегда из-за мелочей. Лицо его становилось багровым, выступали вены на шее и висках. Мама говорила, что когда-нибудь он вот так же доведет себя до смерти. В точности это и произошло. Только много позже.

В доме висел запах сонной одури и нищеты. Здесь не было жизни, не было будущего. Все, что могло произойти, уже произошло. Джозеф старался проводить здесь как можно меньше времени.

— Что, опять уходишь? — качал головой отец. — Вечно тебя нет дома.

— Макс, у мальчика должны быть приятели, — защищала его мать. — Мы же знаем, что он не в дурной компании. Он ходит играть к Баумгартенам и к твоему Солли.

Солли Левинсон доводился отцу не то троюродным, не то четвероюродным братом и был всего пятью годами старше Джозефа. Джозеф хорошо помнил, каким Солли приехал из Европы и как быстро промелькнул для него тот первый, единственный год, когда он ходил в школу и не работал на фабрике. Английский давался ему на диво легко, казалось — он ловит слова на лету. Смышленый двенадцатилетний мальчик, немного робкий, а может, просто мягкий и чересчур стеснительный. Как же изменили его пятеро детей и пятнадцать лет подшивания брюк! Превратился из яркой бабочки в унылую гусеницу. Нелепо, грустно и — несправедливо, думал Джозеф, вспоминая, как Солли учил его нырять в Ист-Ривер, как играл с ним в мяч — ловкий паренек с настоящей деревенской хваткой и сноровкой. Он умел бегать, плавать, умел двигаться! В нем был задор! И — все погасло.

Так или иначе, Джозеф охотно навещал Солли. Остальное время он жил на улице.

Отец ворчал. Улица опасна, сын, того и гляди, попадет под дурное влияние. Родители вели разговоры и при нем, но чаще он слышал их голоса из-за занавески, что служила дверью меж кухней, где спал он, и комнаткой, где спали родители.

— Дурное влияние, — повторял отец. Его мучили вечные страхи, неизбывная тревога. Джозеф знал: отец боится, что он займется политикой, станет социалистом или еще кем-нибудь похуже. Такие парни сбивались в шумные стайки, дразнили верующих, заступив им дорогу к синагоге; даже курили в шабат. Бородатые старики в котелках презрительно отворачивались.

— Джозеф хороший мальчик, — отвечала мама. — Не волнуйся за него, Макс.

— Покажи мне мать, которая скажет, что ее сын плохой мальчик!