Кормак Маккарти - Содом и Гоморра. Города окрестности сей

— Вроде как во сне.

— Ну, если хотите.

— От моего желания тут мало что…

— Думаете, вы уже знаете, чем этот сон кончится?

— Да есть у меня кое-какие наметки.

— Посмотрим.

— Дуйте дальше.

— Одним из сопровождающих был знахарь или что-то вроде — у него на поясе висели явно всяческие снадобья, он подошел к предводителю, и они посовещались. Черепаховый панцирь вожак сдвинул пальцем себе на макушку, как сварщик маску, но лица его сновидцу все равно видно не было. Результатом совещания стало то, что трое полуголых мужчин отделились от их компании и приблизились к алтарному камню. У них с собой была бутыль и чаша, они поставили чашу на камень, налили до краев и предложили сновидцу выпить.

— Тут я бы крепко подумал.

— Поздно. Он взял ее обеими руками с той же торжественностью, с которой ему ее предложили, поднял к губам и выпил.

— И что в ней было?

— Не знаю.

— А какая была чаша?

— Чаша была сделана из рога, нагретого на огне и отформованного так, чтобы она могла стоять.

— Как выпитое на него подействовало?

— Заставило забыть.

— Что забыть? Все?

— Он забыл о трудах и страданиях своей жизни. Как и о том, что за это положено наказание.

— Ну, дальше.

— Он выпил ее до капли, отдал чашу обратно, и почти тотчас же все от него отступило, он стал вновь как дитя, его окутал мир и спокойствие, и даже страх отошел настолько, что ему ничего не стоило сделаться соучастником кровавой церемонии, которая и тогда была, и сейчас есть не что иное, как оскорбление, наносимое Господу.

— В этом и было наказание?

— Нет. Ему пришлось заплатить куда более высокую цену, чем даже эта.

— В чем оно заключалось?

— Что он и это тоже забудет.

— А разве так уж плохо — вот такую вот хрень забыть?

— Поживем — увидим.

— Ну, дальше.

— Он выпил чашу и отдал себя на сомнительную милость этих древнеобразных serranos [346] Горцев (исп.) . . И теперь уже они повели его — сняли с камня, вывели на дорогу и стали по ней с ним прогуливаться туда и сюда. Они как бы заставляли его задуматься над всем тем, что вокруг него: объять мыслью и скалы, и горы, и звезды, что просияли над ними на фоне вечной черноты, свойственной первоначалу мира.

— Что же они ему говорили?

— Не знаю.

— Вам их разговор не был слышен?

Пришлый не ответил. Сидел, созерцая бетонные конструкции над головой. Гнезда ласточек, прилепленные в самых верхних углах, были как множество маленьких глиняных печек вверх дном. Поток транспорта стал гуще. Прямоугольные тени, которые грузовики, въезжая под виадук, с себя стряхивали, в том месте, где они снова выскакивали на солнце, опять к ним прицеплялись. Он поднял руку так, словно бы медленно что-то подбрасывает вверх.

— На ваш вопрос ответить невозможно. Это не тот случай, когда у тебя в голове совещаются маленькие человечки. Звука-то не было. Да и язык… На каком языке был их разговор? В любом случае сон у сновидца был глубок и явствен, а в такого рода снах присутствует язык, который старше любого изрекаемого слова. Наречие такого рода, что не допускает ни лжи, ни какого бы то ни было сокрытия истины.

— Но вы вроде сказали, что они разговаривали?

— В моем сне о них они, возможно, разговаривали. А может быть, я всего лишь прибегаю здесь к толкованию, лучше которого не могу подобрать. А что там было во сне путешественника — это вопрос отдельный.

— Ну, дальше.

— Древний мир призывает нас к ответу. Мир наших отцов…

— Мне что-то кажется, что если они разговаривали в вашем сне, они должны были разговаривать и в его. Сон-то ведь у вас был общий.

— Это опять все тот же вопрос.

— И какой на него ответ?

— К этому мы еще подойдем.

– Ándale .

— Мир наших отцов пребывает внутри нас. Десять тысяч поколений и больше. Форма, не имеющая истории, не имеет силы длить себя долго. То, что не имеет прошлого, не может иметь будущего. В сердцевине нашей жизни лежит история, из которой она сплетена; в этой сердцевине нет какого-либо наречия, а только акт познания, и вот его-то мы и разделяем друг с другом как во снах, так и наяву. Так было прежде, чем первый человек заговорил, и так будет после того, как замолчит последний. Но под конец, как мы вскоре увидим, он и впрямь разразился речью.

— Замечательно.

— В общем, гулял он со своими новыми наставниками, пока его не обуяло спокойствие и понимание того, что его жизнь отныне больше не в его руках.

— Что-то большой борьбы я как-то в нем не заметил.