Жильбер Сесброн - Елисейские поля

Я… Ох! Опять порезал! Еще раз простите меня! Не надо бы мне болтать за работой, но ничего не могу с собой поделать. Уж эти привычки! У всех свои привычки, большие и маленькие: у цирюльников, у министров, у генералов… И у полицейских тоже, ваше превосходительство. Глядя на этот порез, я вспомнил — о, сходство, конечно, очень отдаленное! — труп Рамона Гонсальво, студента, который ваши полицейские выдали нам вечером шестнадцатого сентября. Они хотели выведать у него кое-что, а этот дурень уперся и никого не назвал. Хочешь не хочешь, а пришлось им… Я, конечно, понимаю, во имя безопасности государства… а вот он этого не понимал. Женщины всю ночь дежурили около него. Тело накрыли простыней: зрелище было не из приятных. Да и лицо тоже… Никакого сравнения с этой царапиной, за которую я прошу у вас прощения, ваше превосходительство. Ну вот, я уже заканчиваю… Я еще многое хотел бы вам сказать, но наверняка не сообщу ничего нового. Теперь-то вы видите, что творится вокруг вас! И как много времени потеряно, ваше превосходительство! Если б можно было все зачеркнуть и начать заново! Наверно, вам хотелось иногда так поступить, но эти люди, которые вас окружают, которые вам всем обязаны, и забыли об этом: они вас поддерживают, но так, как жандармы — арестанта. Какая нелепость, ваше превосходительство… Еще минутку! Вот, я стираю остатки пены и вы готовы к церемонии… Надеюсь, что…

— Ну? — послышался голос офицера, который вошел неслышными шагами. — Готово? Да вы его порезали! Могли бы поаккуратнее!

— Господин… полковник, — наобум ответил цирюльник, — не так-то легко брить покойника! Но кровь уже не льется. Кровь больше не будет литься.

переводчик Е. Болашенко

У него осталась только солдатская пилотка. Видавшие виды солдатские ботинки и военную форму, в которой он даже спал во время отступления, он сдал еще в демобилизационном центре. А оружие бросил по дороге, как и многие другие. Тем, кто сохранил оружие, похоже, дадут орден — чтобы придать этой позорной короткой кампании видимость настоящей войны, а разбредающимся, как стадо, солдатам — видимость героев. Взамен тряпья защитного цвета ему выдали серый костюм, который был ему совсем не к лицу, но он с крестьянской практичностью рассчитывал носить его, и притом долго. Костюм-то бесплатный… Что ж, он имел на него полное право: не потому, что защищал Республику от нашествия (в том, что все так кончилось, вина не его, а командования), а в возмещение его старого-престарого костюма, который он оставил в казарме в сентябре прошлого года и который теперь, в хаосе отступления, гнил где-то на помойке. И еще потому, что его мастерская на замке, а сад в запустении уже девять месяцев, — только у него одного, ведь во всей деревушке он был единственный мужчина призывного возраста, единственный, кто пошел на эту странную войну.

Вот почему он получал весточки и посылки от всех жителей деревни, вдруг став их общим сыном. Когда вахмистр приносил ему очередной конверт, он на мгновение закрывал глаза, чтобы представить себе лица стариков, их седеющие или совсем белые волосы. «Ну и семья же у тебя!» — восхищались его товарищи с легкой завистью. «Да, — отвечал сирота, — большая..»

А чем он занимался сейчас, сидя в купе поезда, который вез его домой? Сдвинув пилотку на затылок, закрыв глаза, он перебирал в памяти эти лица; попутчики без особой симпатии разглядывали этого улыбающегося лжеслепого.

Выйдя с вокзала, он с удивлением увидел, что город не изменился. Его не изуродовали никакие разрушения, жители, казалось, все так же были поглощены своими мелкими повседневными делами, как и год назад, словно за это время в истории Франции ничего не произошло. Он даже разозлился на них за это, пока не заметил, что на пути его попадаются одни только женщины, дети и старики. Тогда он подумал о толпах пленных, похожих на стадо без пастуха, которых гнали на восток серо-зеленые овчарки, и испугался, что сам вызывает злость у прихожих.

В ожидании автобуса он зашел в кафе. Плоскостопый официант, шаркая ногами, вытирал тяпкой пустые столики. На стенах висели рекламные афишки, все так же упорно, как прежде, призывавшие: «Требуйте натуральную хинную настойку» и «Заказывайте охлажденный вермут с лимонной цедрой», но выпить он смог лишь безвкусной теплой воды с сиропом. Он подумал, что все теперь станут жить, как разорившиеся аристократы среди жалких остатков былой роскоши: делать вид, будто ничего не произошло, отказывая себе во всем. Впервые в жизни он задал себе вопрос: а откуда, собственно, берутся хинная настойка, вермут и лимоны? Слава богу, кожа (он был сапожником) спокойно пасется в окрестностях городка на невспаханных полях.