Жильбер Сесброн - Елисейские поля

Самонадеянность новобранца покинула Тевенена на первом же повороте, и к нему вернулась вся тяжесть прожитых лет, припомнились и долгие вечера, и однообразно тянущиеся годы. Он хотел было повернуть назад, но здравый смысл снова заговорил в нем: «Это было бы неразумно». Неразумно?

— Я еще вернусь, — повторил он громко, словно бросая вызов, но кому?

Небольшая просека отделяла его от перекрестка, где должны были ждать друзья. «Рано ушел», — подумал Тевенен, и ему стало жаль потерянных минут. Но возвращаться было поздно, да и что еще он мог сказать Тельде? Как это на него похоже — нерешительность, опустошенность, растерянность… Как он ненавидел самого себя!

Он вдруг понял: единственное, что как-то поддерживало в нем чувство собственного достоинства и позволяло выносить одиночество, — это была мысль о том, что его любят, Тельда…

Неожиданно из кустов выскочил тощий паренек, взгляд его серых глаз излучал ненависть. На рукаве у него была повязка члена гитлерюгенда. Рассудок еще не успел подсказать Тевенену, кто перед ним, а сердце уже учащенно забилось.

— Да, — сказал юноша, как бы прочитав его мысли, — я Георг-Эмиль, и я вас ненавижу и презираю.

Он подошел к Тевенену вплотную. Тот сильно побледнел. Геогр-Эмиль стоял так близко, что Тевенен почувствовал на лице его дыхание и подумал, что юноша вот-вот плюнет ему в лицо.

— Я вас презираю, — повторил юноша.

Он говорил по-французски почти без акцента. «Это Тельда научила его, — подумал Тевенен, — сын Тельды… сын Тельды…» И он призвал на помощь ее образ, чтобы проникнуться любовью к этому пареньку и укрыться от внезапной мысли, но та, подобно стреле, уже проникла в мозг.

— Победители! — выкрикнул Георг-Эмиль и захохотал. Его широкие скулы обозначились еще резче. — Поглядите-ка на этого победителя!

Тевенену вдруг стало стыдно за свои узкие плечи, поседевшие волосы, за воскресные вечера, проведенные за картами в кафе «У моста» в кругу старых друзей из 117-го полка, и за толстяка знаменосца у памятника павшим 11 ноября. Но он не опустил глаза: ему вспомнилась и ночь с третьего на четвертое июня у Дуомона, боевое задание, ранение, перепачканные землей лица товарищей — да, они были победителями. Тевенен хотел было отчитать наглеца, но тут, глядя на побагровевшее от злости лицо парня, заметил, как широк его выпуклый лоб. Тевенен тоже покраснел, и слова застряли у него в горле.

— Победители? Трусы, вот вы кто! Смотрите-ка, совсем онемел от страха. Зачем вы сюда приперлись? На что надеялись? Ну ничего, теперь мы к вам в гости пожалуем. Увидите тогда, какие бывают настоящие победители.

И тут две слезы блеснули в серых глазах, глазах сына. Казалось, Георг-Эмиль не в состоянии сдержать нахлынувшую на него боль. «Бедный мой мальчик, — подумал Тевенен, — прости меня, прости…»

Но он не успел сказать себе это, как Георг-Эмиль ударил его по щеке, один раз, другой, а слезы по-прежнему текли у него из глаз. Тевенен был крепче — все эти упражнения в гитлерюгенде ни в какое сравнение не идут с каждодневным физическим трудом, — но он и пальцем не пошевелил. Пронзительно вскрикнув, паренек принялся дубасить его кулаками по лицу, словно хотел разбить его вконец, как разбивают зеркало.

— Защищайся, трус! — орал Георг-Эмиль, перейдя теперь на «ты».

«Ты так этого хочешь», — угадал Тевенен, но не двинулся с места. Ему показалось, что он наконец получает по заслугам, что так ему и надо. Да, за двадцать лет трусости, нерешительности, себялюбия.

Георг-Эмиль снова закричал, но в его крике уже не было ненависти; схватившись за голову, он побежал к ферме, затем вдруг повернул и через поле помчался в лес.

Рабаллан пришел на место встречи раньше остальных и поставил чемодан на дорогу. Сидевший под деревом Тевенен медленно поднял голову.

— Старина, как это тебя угораздило? — воскликнул Рабаллан.

— Да подрался тут с одним… с пьяным…

— Из-за чего?

— Он оскорблял французов, — сказал Тевенен вставая.

Рабаллану он вдруг показался выше обычного. И тут двадцатилетняя мужская дружба заговорила в капрале Рабаллане (боевая медаль, два ранения, три благодарности в приказе, из них одна зачитана перед строем), и толстяк Рабаллан в своем нелепом берете, Рабаллан, чьи губы дрожали от негодования, а глаза за стеклами очков в металлической оправе увлажнились, вполголоса произнес:

— Жаль, меня там не было.

переводчик Е. Спасская