Array Белобров-Попов - Русские дети (сборник)

К вечеру вернутся с рынка уцелевшие старухи, усядутся на низкую скамейку в лопухах и начнут костерить дачников. И «хапугами», и «прохиндеями», и «японскими городовыми».

Подойдёт Павёлка послушать и попадёт под горячую руку. «Олух царя небесного», «статуй недельный», «пугало», «паноно» и ещё какое-то: «папандополо». Отведут душу, а потом жалуются, как милиция их с рынка гоняет, штрафы дерёт, а флоксы-да-крокусы в урны выбрасывает.

Милицию Павёлка хорошо помнит. Это ж та самая злая тётка, что хотела его в тюрьму сдать. Злится теперь на старух, наказывает.

Сядет солнце, замычит печальная Марианна. Разойдутся старухи по домам: смотреть сериал. А Павёлка спать ложится — чего ещё делать.

…и снится ему, будто идёт он рядом с самим Господом Богом. Бог — молодой, как в церкви нарисован. А вокруг дома огромные, одинаковые — Большой Город. Вот заходят они в один такой дом, залезают на крышу. И говорит Бог: «Пришёл мой час». Затосковал Павёлка, кровь потекла вспять. Бухнулся в ноги, схватил за платье: «Куда ты? — воет. — Не уходи!»

А Бог положил ему на голову ладонь, утешает. Затих Павёлка, и так хорошо ему стало, так сладко — как не бывает.

А Господь тихонько его голову отодвигает. Чует это Павёлка, да не может очнуться. Отвернулся Бог — и шагнул с крыши. Только тут Павёлка вскочил.

Порой у толгобольских старух гостят другие — покрепче, — приехавшие на поклон к Толгской Богоматери, в обитель, что стоит чуть ниже по Волге.

Раньше там жили только ласточки, и одичавшие ангелы осыпались со стен. Павёлка забрался туда однажды, да перепугался до икоты, когда на него упал и тут же рассыпался в пыль ангельский пальчик.

Теперь, говорят, всё иначе. Живут в монастыре живые монашки, и матушка Варвара кормит их постным борщом. Но Павёлка всё равно боится. Вдруг ангел без пальца затаился где-нибудь и ждёт? Лучше уж он будет со своими знакомыми, из запертой церкви, в жмурки играть да слушать россказни заезжих старух.

— В городе у нас был блаженный, дедом Кузякой звали, босиком ходил в любые морозы. Как-то в войну забегает он к нам в детсад. Хлопнул в ладоши: «Бежим со мной!» Мы все и помчались. Он нам конфеты давал ведь. И только отбежали чуток — бомба прямо в детсад угодила! Одни головёшки остались. Так-то.

— Осподипомилуй, — шепчут старухи и расходятся по домам, чтобы завтра попасть на раннюю службу.

Засыпает в лопухах и Павёлка.

…и видит, будто идёт к нему по Волге старичок, в бороде запутался.

— Ты кто таков? — окликает Павёлка.

— Павёлка я, — отвечает, — поп из Рыбьей слободки.

— А чего это ты по воде гуляешь?

— Образок ищу, — вздыхает рыбий поп. — Отцово благословение.

— Как же он у тебя в Волге потерялся?

— Утоп вместе с городом! Слыхал про Мологу? Идём, покажу!

Цапнул старичок Павёлку за руку и тащит в реку. Павёлка — плыть, а вода — твёрдая, только пружинит слегка, как мох. Старичок усмехается и вперёд бежит. Побежал за ним и Павёлка.

Очутились они враз на широком месте. Кругом вода, берегов не видать.

— Теперь под ноги смотри! — велит старичок. — Вон она, Молога-утопленница.

Пригляделся Павёлка, а внизу — подводный город: улицы, заборы, даже фонари. На звоннице — колокола сами собой колышутся, только не слышно ничего. А из окон в домах выглядывают водяные старухи.

— Они, — объясняет поп, — уезжать не захотели.

— Чем же они дышат?

— Господь им на удочке воздух в горшках спускает.

Любит Павёлка лежать на берегу Волги. Песок под щекой осыпается, бежит по своим делам. Жужжат на реке моторки, гонят волну. Качаются привязанные к мосткам тихие лодчонки. А другие — лодочные старухи — валяются брюхом к небу на песке, как большие дохлые рыбы. За Толгоболью Волга изгибается и скрывает себя в речную тайну: излуку. Только длинные баржи знают, что там, за поворотом. И Павёлка порой летает туда во сне.

Летит он над незнакомой родной рекой, щекочут живот прибрежные сосны, поднимают головы усердные рыбаки, гудят белые пароходы, плывущие назад, к сельцу Толгоболь, где спит на берегу Павёлка, олух царя небесного. Спит и спит.

У меня был аргентинский папа, он родился в Буэнос-Айресе, его звали Карлос Оскар Сальвадор Кантор.

В наш двор на 3-м Михалковском проезде я выходил в пончо — это теплая шерстяная накидка, её носят гаучо; пончо присылала из Буэнос-Айреса тётя Лиля Гереро, сестра папы. Я объяснял друзьям, что когда в пампе дует ветер, то гаучо надевают пончо, — во дворе дома номер восемь это произвело впечатление.