Array Белобров-Попов - Русские дети (сборник)

«Спасибо, — сказала Оля и опустила глаза, — а теперь я открою тебе свою тайну. Все мы это читали, но я почему-то никогда не обращала внимания на всякие меленькие детали. А тут, когда ты, верней, после того как ты совершенно бессовестно схватил меня при всех в классе, я вспомнила эту строфу! Так вот что такое „полные томленья“! Ты понимаешь, Резанов, что ты натворил? Из-за тебя я теперь полная томления сделалась, особенно здесь! Встань, отвратительный!»

Шалопай повиновался, а Лештукова, тоже поднявшись, повернулась к нему спиной и приказала: «Повтори то, что ты сделал тогда» — и, подняв руки, потянулась спиной, запустила пальцы себе в волосы.

Шалопай несколько секунд медлил, потому что сначала испугался, правильно ли он поступает, а потом уткнулся носом в волосы и крайне несмело провёл ладонями от её подмышек до талии. Потом обратно, ещё раз и ещё, и только после этого, тоже несмело и как бы случайно, вскользь прошёл рядом с её половинками цитрусов, потом ближе к ним и ближе, пока всё ещё вскользь, ещё не сосредоточиваясь на них, и наконец, отбросив смущение, овладел ими. Её волосы благоухали польским шампунем, и это было очень здорово, а её руки постепенно перебрались к нему на голову, в его вихры, разящие дегтярным мылом. Какое-то время они так и стояли, пока Оля не опустила руки и не повернулась к нему лицом.

«Сядем? — тихо спросила она и добавила с улыбкой: — Сядем, а то я упаду».

Шалопай тоже едва сохранял вертикальное положение и потому оторвался от Оли, и они с пламенеющими щеками опустились на край дивана. Оля дотянулась до выключателя, торшер погас, а она, проворно пробежав по пуговицам, расстегнула и распахнула свою одежду до самого пояса.

«А ты, как я вижу, прочитал то, что я тебе дала, — сказала Оля, — продолжай, продолжай».

Она откинулась на спинку дивана и потянула его голову к себе. Шалопаю захотелось коснуться её лицом, но лицо Оли было где-то далеко, в другом месте, и ему только досталось припасть к её груди, лизать, хватать губами, посасывать её бледные маленькие сосцы, которые прежде не ощущались под одеждой и вдруг волшебным образом отвердели — они были приветливыми, ласковыми, родными. Легкое дыхание Оли сменилось шумным. Шалопай чувствовал, что это она так переживает и что это хорошие переживания.

«Довольно, — вдруг шепнула она, — довольно».

Шалопай взял себя в руки и позволил ей сесть.

«Какой ты молодец! — сказала Оля, обеими руками взяла его морду и всю-всю-всю расцеловала. — Я совершенно счастлива, потому что у меня теперь есть настоящий друг».

Шалопай, чтобы как-то привести в порядок дыхалку, кое-как пригладил вихры и потянулся к её губам, но Оля подставила щёку.

«Ты только не воображай, — сказала она, — ты тут вообще ни при чём. Я решила, что мне это никогда не будет доступно — как же это меня кто-то увидит голой, ведь я такая несуразная! „Полные томленья“ — куда там! Томленья-то сколько хочешь, а вот с персями — худо, не персики мы имеем, а какие-то зелёные абрикосы, и колени — вовсе не раковины. Но с тобой я смогу, если захочешь, мы с тобой сделаемся совсем-совсем близкими прямо здесь, — она ещё раз расцеловала его, — завтра же! А сейчас оставь меня, пожалуйста».

В прихожей Шалопай прижал её к себе и провёл руками от самого верха, от плеч, до попы.

«Это завтра», — шепнула Оля и мечтательно закрыла глаза.

Когда Шалопай попал на улицу, ветер мигом окатил его голову какими-то брызгами, всё оттаяло. Он с удивлением осмотрелся по сторонам и равнодушно отметил, что не очень-то понимает, где находится, всё очень знакомо, но где он? Вокруг привычно рычали автобусы, шипели троллейбусы. Шалопай забрался в один из них и долго ехал, глядя в окошко и ничего не видя, потом вышел, пересел в другой автобус, опять долго ехал, а когда приехали на конечную, то выбрался наружу, подошёл к высокой железной решётке, за которой гремели и свистели моторы, вращались пропеллеры, проплывали фюзеляжи воздушных лайнеров, проезжали тяжёлые бензовозы, ходили какие-то люди.

За прошлый сезон он часто всё это видел, но как-то не приглядывался, потому что всегда проходил в потоке таких же пассажиров, с родителями, с командой, а теперь, в одиночестве, ему как будто открылся смысл всего видимого им движения людей и механизмов, пребывавших здесь, на грани великих стихий, веющих керосином и мокрым льдом. Только что-то мучительным и сладким теплом тут же согрело его изнутри — да, он уже навсегда оторвался от земли, но в этой неведомой стихии он оказался не один, и им теперь надобно не бороться с ней, а скорей приспособиться или привыкнуть, чтобы внезапно не разорвалось их забившееся сердце.